– Теперь на левый бок. – Она поправляет простыню, чтобы все оставалось в рамках приличий. – Так, жмите по направлению от меня.

Она давит на культю, направляя ее назад; предполагается, что он будет нажимать вперед, сопротивляясь. «Как далека! – думает он. – Как близка и в то же время как далека!» А ведь они могли бы, грудь к груди, вжиматься друг в друга, падшие создания. Если бы Уэйн об этом услышал, что бы он сказал! Если бы не Уэйн Блайт, он никогда бы не встретил Марияну Йокич; если бы не Уэйн Блайт, он никогда не узнал бы это нажатие, эту любовь, это томление. Felix, felix, felix lapsus[19]. Всё к лучшему, в конце концов.

– О'кей, теперь расслабьтесь, – говорит Марияна. – Хорошо. Теперь на живот.

Она подбирает юбку и садится на него верхом. По радио, которое его и убаюкало и которое так и не выключено, какой-то человек говорит о корейской автомобильной промышленности. Цифры увеличиваются, цифры уменьшаются. Руки Марияны скользят под его рубашку, ее большие пальцы нащупывают узелок боли в верхней части ягодицы и начинают ее прогонять. «Благодарю тебя, Господи», – думает он. И благодарит Бога за то, что здесь нет Костелло, которая наблюдала бы и комментировала.

– Sto radis, mama?

Вздрогнув, он открывает глаза. Совсем рядом стоит Люба и пристально смотрит прямо на него. Взгляд этот суров – тут невозможно ошибиться. Он, старый, уродливый, волосатый и полуобнаженный и, несомненно, зловонный для ее ангельского носика, борется с ее матерью, и они двое застыли в позиции, в которой даже нет отталкивающего величия полового акта.

Когда заговорил ребенок, он почувствовал, как замерла Марияна. Теперь она снова вошла в ритм массажа.

– Мистеру Рейменту больно, – объясняет она. – Мама медсестра, помнишь?

– На сегодня достаточно, Марияна, – говорит он, поспешно прикрывая свою наготу. – Благодарю вас.

Марияна слезает с кровати, надевает босоножки, берет Любу на руки.

– Не соси палец, – говорит она. – Это некрасиво. О'кей, мистер Реймент. Может быть, теперь боль уйдет.

Суббота. Марияна закрылась в кабинете с Драго. По-видимому, они там ссорятся. Ее голос что-то быстро и настойчиво произносит, время от времени повышаясь и заглушая голос сына.

Люба на лестнице, она с шумом скачет по ступенькам.

– Люба! – зовет он. – Иди сюда, съешь йогурт! – Ребенок его игнорирует.

Из кабинета выходит Марияна.

– Я оставлю здесь Любу, о'кей? Она побудет с Драго. Никаких хлопот. Я вернусь позже и заберу ее.

Он надеялся получить от Марияны еще немного того, за что он ей платит, быть может даже еще один лечебный сеанс, но это ему явно не светит. Дважды в месяц, как часы, маленький механизм в банке переводит деньги со счета Реймента на счет Йокичей. За эти деньги, за дом, предоставленный им Драго, он получает – что? Походы в магазин, все более и более нерегулярные; редкие медицинские процедуры. Довольно выгодная сделка – с точки зрения Марияны. Но ведь, как постоянно повторяет ему эта Костелло, если он хочет быть отцом, уж лучше ему выяснить, что такое на самом деле отцовство – реальное, а не придуманное.

Как только удаляется Марияна, с лестницы доносятся голоса, и снова появляется Люба, на этот раз в сопровождении Костелло и друга Драго, Шона. Шон в свободной футболке и шортах, доходящих до икр.

– Хэлло, Пол, – здоровается Костелло. – Надеюсь, вы не возражаете, что мы к вам заскочили. Люба, милая, скажи Драго, что здесь Шон.

Он и она на минуту остаются наедине – двое старших.

– Не совсем того сорта, что Драго, не так ли, этот наш друг Шон, – говорит Костелло. – Но, по-видимому, таковы уж боги и ангелы: себе в супруги они выбирают самых заурядных смертных.

Он молчит.

– Есть одна история, которую я все собираюсь рассказать. Думаю, она вас развлечет, – продолжает она. – Из далекого прошлого, из времен моей юности. Один мальчик на нашей улице был очень похож на Драго. Такие же темные глаза, такие же длинные ресницы, та же не совсем человеческая красота. Он меня потряс. Тогда мне, наверное, было четырнадцать, а ему немного больше. В те дни у меня еще была привычка молиться. «Боже, – просила я, – пусть он одарит меня хотя бы одной из своих улыбок, и я буду навеки твоя».

– И?

– Бог не обратил внимания. Мальчик тоже. Мои девичьи мечты не сбылись. Увы, я никогда не стала дитя Бога. Последнее, что я слышала о мистере Длинные Ресницы, – это то, что он женился и переехал на Золотой берег, где делает большие деньги на недвижимости.

– Значит, все это ложь: «Тот, кого любят боги, умирает молодым»?

– Боюсь, что так. Боюсь, что у богов больше нет на нас времени – ни для того, чтобы любить, ни для того, чтобы наказывать. У них хватает собственных проблем в их общине за запертыми воротами.

– Нет времени даже на Драго Йокича? Такова мораль вашей истории?

– Нет времени даже на Драго Йокича. Драго предоставлен самому себе.

– Как и все мы.

– Как и все мы. Он может расслабиться. Никакой эффектный рок не тяготеет над ним. Он может стать моряком или солдатом, лудильщиком или портным – кем захочет. Он даже может заняться недвижимостью.

Это их первая с Костелло беседа, которую он бы назвал сердечной, даже дружеской. В кои-то веки они заодно: два старика, ополчившихся на молодежь.

Может быть, в этом и заключается истинное объяснение, почему эта женщина свалилась ему на голову из ниоткуда: не для того, чтобы вывести его в книге, а для того, чтобы вовлечь в компанию престарелых. И вся эта история с Йокичами, с его неразумной и пока что бесплодной страстью к миссис Йокич в центре, в конце концов окажется не чем иным, как сложным ритуалом, через который его должна провести Элизабет Костелло, посланная именно с этой целью. Ему подумалось, что Уэйн Блайт, быть может, ангел, прикомандированный к нему; впрочем, возможно, все они работают вместе – она, Уэйн и Драго. Драго просовывает голову в дверь:

– Можно нам с Шоном взглянуть на ваши камеры, мистер Реймент?

– Да. Но будьте осторожны, а когда закончите, поместите их обратно в футляры.

– Драго интересуется фотографией? – шепотом спрашивает Элизабет Костелло.

– Камерами. Он не видел ничего похожего на мои. Он знает только новые, электронные. Мои для него – настоящая старина. Он также часами рассматривает мои фотографии, особенно девятнадцатого века. Сначала это показалось мне странным, но, возможно, тут нет ничего странного. Наверное, он пытается понять, что это значит – иметь австралийское прошлое, австралийское происхождение, австралийских предков. Ведь это не то что быть ребенком беженцев со смешной фамилией.