Первым поездом Гессе отправляется в Штутгарт. Замкнутый, не ощущающий ни холода, ни запахов Нагольда, ни благоухания самшита. Приехав в Базель, он погружается в одиночество.

Январь 1902 года приносит ему дурманящую усталость, у него обостряется конъюнктивит, врачи рассматривают вопрос о его отправке в Гриндельвальд, к подножию бернского Оберланда.

Марии остается жить все меньше и меньше. Она чувствует, как вечность уносит ее к близким, она вспоминает бабушку Кристиан Энсслин. Для нее эта женщина была «святой». В самые печальные часы для швабских приверженцев протестан-ской веры, в момент, когда наполеоновские орды вошли в Штутгарт, эта мужественная христианка не дала волю слабости: император французов не заставил ее дрожать, она продолжала молиться, чтобы спасти других, провозглашая среди колонн завоевателей свою пиетисте кую веру. «Ах! Бабушка Кристиан! Как она, должно быть, страдала! Какое ужасное время! Я, при всех своих мучениях, утешена духовно, — вздыхает умирающая, — я ощущаю сочувствие и успокоение».

В воскресенье 13 апреля на заре Иоганнес просыпается от ее внезапного крика: «Властитель наш идет!» На поспешный вопрос мужа: «Ты его видишь уже, Мария?» — она отвечает в экстатическом смятении: «Я издалека заметила его престол; Господь идет. О мой Спаситель, ты придешь и к белым, и к черным?» И самодовольно утверждает: «О! Я тебя узнаю, мой Господь, это часто не похоже на то, что ожидаешь увидеть, никто этого не замечал, это часто совсем не царственно… Но я знала Господа»! Она пускается в малопонятное и размеренное бормотание и лишь перед самым концом вновь начинает говорить ясно. На вопрос, заданный Иоганнесом: «Тебе не очень больно»? — она отчетливо отвечает: «Как бы то ни было, мне нечего жаловаться». Мария тихо умерла во сне утром 24 апреля 1902 года. Ей было шестьдесят.

Герман, который не мог теперь отправить матери новый сборник со своим посвящением, написал в память о ней:

С этой трагедией ему придется справиться. «Плохо, что я не смог присутствовать на похоронах мамы, однако теперь думаю, что это лучше и для меня, и для вас. Я был и остаюсь еще в очень подавленном состоянии…», — пишет он отцу в конце апреля. Его охватывает такое же чувство вины, как после смерти прибалтийского деда, преследуют угрызения совести, он бесконечно возвращается к вопросам, «написанным на лице усопшей, с которого мы не вытерли слезы, которой не ответили вполне на ее благодеяния». «Самое мучительное в горе — это тяжесть в сердце оттого, что я причинял маме боль». В горестных раздумьях он выходит из дома, чтобы прикоснуться к стволам вязов, растущих вдоль набережной, взглянуть на фасады домов, на решетки, за которые начинают цепляться проснувшиеся глицинии. «Изо дня в день я ношу маску, которая меня мучает, я живу и говорю с людьми как обычно, а потом в ночные часы меня внезапно начинает преследовать боль».

К счастью, Гессе знает, — и воспоминание о Венеции тому доказательство, — что жизнь не ограничивается его кошмарами, мрачными мыслями о смерти и что на призрачной грани бытия его ждут новые откровения. Вчера вода в лагуне серебрилась мириадами бликов — сегодня небо затянуто тучей. Волны заставляют блистать воду Рейна, и кажется, будто каждый ее отсвет находит отражение в трепещущей душе поэта.

Еще осенью 1901 года небо ниспослало Герману друга, большого любителя литературы Карла Буссе, который намеревался издать его стихи в коллекции под названием «Новая немецкая лирика». «Карл Буссе, — напишет позже Гессе, — один из немногих людей, оказавших мне доверие и помощь. Я был молодым человеком двадцати трех лет и служил приказчиком. Его дружеское приглашение стало первой радостью, которую я испытал, вступив на путь литературного творчества». В этот же период он познакомился с Юлиусом Бором: «Это был человек весьма любезный, сдержанно-вежливый, с простыми, но необыкновенно ясными чертами лица. Во всем его существе светилась мягкая и спокойная доброта, которая постоянно чувствовалась в его жестах и выражении лица… Я составил себе о нем представление как о человеке, который забыл или преодолел жизненные бури и ведет теперь мирную и спокойную жизнь».

Молодые люди вместе работали в книжной лавке, Юлиус был старшим над Германом. Он был открытым, бесстрастным, внимательным, и Герман рассказывал ему обо всех своих бедах. Теплота и внимание друга до боли трогали его. Юлиус был совершенно лишен гордости и чист, как кристалл, хотя грусть и сомнения бороздили порой его душу, подобно тому, как ручей пробивает себе дорогу сквозь луг, пенясь и поблескивая на солнце. Герман следовал течению этого потока, глубокого, свободного, бурного и кипучего. Он чувствовал одновременно любовь, восхищение и благодарность. В своем сердце он слышал голос, который говорил: «Любите эти воды… живите рядом с ними. Учитесь у них».

Юлиус Бор напоминал Герману лодочников, которых миссионер Гундерт встречал на берегах индийских рек: он не был ученым, не обладал искусством мыслить, но был талантливым слушателем, который, плывя по реке души, ощущает ее пульс, соразмеряя свои движения с ее внутренним ритмом. Герман жил рядом с Юлиусом, постоянно погруженный в себя. Оглядываясь на свою жизнь, Герман видел тени прошлого: мальчик из Кальва, возлюбленный Беатриче, сумасшедший из Штетте-на, приказчик из Базеля, писатель. И когда им приходилось вместе слушать реку, он чувствовал, что друг «вбирает в себя его исповедь, как дерево дождь», и ему казалось, что в них в эти мгновения говорит «сама река, само божество, сама вечность».

Когда в конце января 1903 года, покинув Юлиуса на пороге книжной лавки, Герман вернулся к себе, на столе его ждал конверт.

«Многоуважаемый господин, — говорилось в нем. — Мы с удовольствием прочли „Германа Лаушера“. В этом произведении много интересного. Мы будем счастливы, если вы примете участие в нашей работе». Письмо не содержало подписи, но было отправлено Берлинским издательским домом Самюэля Фишера — самым известным в Германии. Герман ничего не мог сейчас предложить Фишеру, лишь «небольшой рассказ в прозе», над которым работал в течение нескольких лет без особого энтузиазма. Теперь он обещает вновь взяться за него и закончить, осторожно, однако, оговариваясь: «Мои писания лишь попытка выразить сугубо личные впечатления в современной форме, и поэтому они вряд ли смогут снискать успех…». Круг знакомых писателя расширяется, а его корреспонденты все более известны в литературных кругах. Райнер Мария Рильке называет «Час после полуночи» многообещающим произведением. Стефан Цвейг просит у него автопортрет. «Я до сего момента оставался совершенно обойденным литературным успехом, — отвечает ему Гессе, — мои маленькие книги лежали нераспакованными у издателя. Это меня время от времени раздражало, но никогда не расстраивало. Творить всегда было для меня удовольствием и никогда работой».