консервных банок, к которым были приделаны ручки и которые отличались тем дурным свойством, что края банки оставались горячими даже тогда, когда вода в ней почти остывала.

Домой тронулись в конце апреля 1945 года. Ехали на большой открытой платформе, сопровождая трактор. Машину отправляли в подмосковный колхоз, и именно благодаря этому обстоятельству женщине и трем детям удалось договориться о пропуске в Москву. Ехали от Рубцовска до Москвы пять недель. Часами, а то и сутками платформа стояла на запасных путях, на сортировочных горках, пока шли с запада на восток военные эшелоны; сыновья спали на платформе, а бабушка с девятилетней дочерью сидя в маленькой кабине. Однажды поезд тронулся очень резко, и трактор сорвался с креплений, гусеницей придавив ладонь старшему сыну. Побелевший, без единой кровиночки на лице, он лежал, пытаясь освободиться, и слышал сквозь туман крики людей, бессильно пытавшихся сдвинуть железную махину с места; с каждой минутой он слабел от боли, помощи ждать было неоткуда, как вдруг трактор снова дернулся и вернулся на прежнее место.

В другой раз в Петропавловске, после того как продали последнюю свою ценность – швейную машинку, дядюшка отправился на рынок купить картошки. Он насы́пал в рюкзак три ведра, но когда уже подходил к станции, состав на его глазах тронулся. Николай вскочил на подножку предпоследнего вагона и три часа ехал до следующей станции с рюкзаком за спиной. Его мотало во все стороны, стремительной полосой неслась перед глазами железнодорожная насыпь, шпалы, столбы, придорожная сухая трава, одеревенели пальцы, но он не отпускал поручня и не сбрасывал с плеч мешка. А что успела передумать за это время его мать, Бог весть.

В детстве я очень любил книжку «Летящие к северу» о жизни уток-гаг; в ней рассказывалось о том, как утка-мать изо всех сил пытается защитить своих птенцов и поставить их на крыло, но большая часть все равно погибает – кто от рук браконьеров, кто от хищников, кто от болезней, ибо таковы законы равнодушной природы. Подобный импульс сберечь, спасти свой выводок был определяющим и у моей бабки. Ее жизнь была непрекращающимся поединком со смертью за каждого из своих детей, поединком, из которого она вышла победительницей, хотя по статистике и по законам природы, истории, волчьего человеческого сообщества сберечь всех не могла и кого-то должна была принести в жертву. Она жила под этой угрозой на протяжении многих лет, но в месяц возвращения с Алтая в Москву мать и трое ее детей двигались по самому краю бездны.

6

…Дождь лил несколько дней подряд, было холодно, ветрено, промозгло. Еду готовили во время остановок на костре, но на большой узловой станции, где остановился поезд, развести огонь никак не удавалось, и тогда Николай взял тряпку и сунул ее в буксу, чтобы пропитать маслом. Как из-под земли появились двое обходчиков и потащили его в сторону каменного строения рядом со зданием станции. Бабушка этого не видела, она отвлеклась в тот момент, и маленькая дочка прибежала к ней с плачем. Бросились искать Николая; бабушку посылали в комендатуру, к дежурному по станции, в милицию, никто ничего не знал и не хотел ей подсказывать. Накануне объявили о победе над Германией, в сквере перед зданием вокзала играла гармошка, танцевали под дождем счастливые бабы, доставшие из сундуков праздничные наряды, и среди них единственный мужичок, пьяный инвалид привалился к скамейке и рыгал. Гремела станция, проходили поезда, переключались огни семафоров и не прекращался тяжелый дождь. Где-то там возле платформы оставались голодные дети, но о них она в тот момент не думала. Наконец оказалась она у начальника станции. Изможденная после двух недель тяжелого переезда, дурно одетая, со спекшимися губами, предстала перед невыспавшимся человеком, который рассеянно слушал сбивчивые объяснения, что сын ее никакой не вредитель и не диверсант, что он вовсе не хотел подсыпать в буксу песка и устраивать аварию. Начальник равнодушно отвечал ей, что никто не имеет права приближаться к буксе, масло – это стратегическое сырье и что теперь с ее сыном будут разбираться в НКВД.

– Если он ни при чем – отпустят, и он вас догонит.

Человек в железнодорожной форме лгал без всяких усилий, но она эту ложь распознала:

– Отпустите его!

– Да что вы в самом деле? – обозлился он не столько на нее, сколько на самого себя за то, что теряет с ней время. – Я-то как могу его отпустить? Идите вон сами и просите.

Она стояла и никуда не уходила.

– Ну что, тебя силой выталкивать?

Бабушка молчала.

– Вот что, возьми листок бумаги и напиши, как все произошло. Только живо. Штраф заплатишь, и дело с концом.

Она писала, немного наклонив голову и отбрасывая прядь волос, очень быстро, легко, как будто это и было всю жизнь занятием ее огрубевших, но все еще тонких пальцев. Наконец исписав листок с обеих сторон стремительным убористым почерком, протянула его с таким видом, точно написанное ею могло действительно что-то значить и не будет выброшено в корзину, посмотрела на человека в железнодорожной форме молящими глазами и за безразличием и холодом, в который были эти глаза точно асфальтом укатаны, проступило что-то живое и очень близкое.

– Вы дворянка? – спросил он по-французски.

Странное выражение промелькнуло в ее глазах, удивление, недоверчивость, страх и, верно поняв, что терять ей уже нечего, она молча кивнула, не став уточнять, что дворянином был ее бывший муж.

– Как вас зовут? Пойдемте со мною.

Еще пьянее, отчаяннее и надрывнее играла на улице гармонь и уже совсем разошлись под дождем женщины – те, к кому должны были вернуться мужья и сыновья, и те, кому предстояло до скончания века вдовствовать, как и ей – только при живом муже.

Николай был, к счастью, не в изоляторе НКВД, а в каком-то чулане, куда его заперли обходчики, ушедшие праздновать победу. Он лежал на полу, свернувшись калачиком, и спал, сжимая изо всех сил тряпку как доказательство своей невиновности.

– Сколько мы вам должны? – спросила она со старомодной щепетильностью.

– Нисколько, – отмахнулся он, закуривая.

– Нет, – возразила она, – прошу вас. Мне так будет спокойнее. Чтоб по закону.

Она заметно нервничала, возможно, боясь, что он назовет сейчас слишком большую сумму, но старалась держаться с достоинством, и начальника станции, бывшего петербургского инженера-путейца, сосланного в эту местность в конце 1920-х годов и назначенного на должность в связи с войной и только потому, что некого было больше брать, за годы войны измученного не меньше ее, живущего в постоянном напряжении и под страхом расстрела, охватило раздражение против беспомощности и никчемности их всех, позволивших