Когда объедки и бутылки были сметены, а посуда – им, кстати! – перемыта, она в абсолютном изнеможении опустилась на стул, а теперь вот он заваривал и подавал ей крепкий чай.

Она перевела наконец дух и внимательно посмотрела на него. С интересом, надо сказать, посмотрела.

Он перехватил ее взгляд и объяснил:

– Удивляться, Леночка, нечему. Я парень простой, можно сказать от сохи, деревенский.

Она вскинула брови.

– Да, да! Ну, не совсем, – смущенно улыбнулся он. – Но почти. Родом я из Ярославля, с окраины. Рос в частном доме, никаких квартир и удобств. При доме огород, куры, коза, поросята. Удобства, извините, во дворе. Мылись в городской бане – по воскресеньям, с батей. Батя пришел с войны инвалидом – без руки и без легкого. Кроме меня в семье три сестры, все младшие. И с девяти лет я за хозяина. И в доме, и в огороде, и за скотиной. Через четыре года после войны батя помер. Ну а я – единственный в доме мужик на четырех женщин. Так что умею все: и прополоть, и подоить, и печь растопить, и сена накосить. И навыков этих не растерял. Жизнь была тяжелая, полуголодная, что говорить. Потом сорвался в столицу. Поступил с первого раза. Дали койку в общежитии. Подрабатывал, где мог. И вагоны по ночам разгружал, и грузчиком в булочной – там сердобольные тетки после смены давали пару теплых батонов. И это здорово выручало. Посылал деньги своим – иначе они бы не справились.

Он долго молчал.

– Вот только обратно не хотелось, если честно. Никак не хотелось. Ни в сортир деревянный, ни к печи, ни к козам. Ну и не пришлось. Женился, невеста оказалась с жилплощадью, москвичка. Ну а дальше пошло-поехало. И оказалось, что хозяйственник, проще – завхоз, из меня получился лучше, чем, собственно, доктор. В медицине мне было скучновато. А вот организация, администрирование, решение глобальных вопросов – моя история. Такие вот дела! – Он развел руками и улыбнулся.

– Ну, «мамы всякие нужны», – ответила Елена. И добавила: – Спасибо за чай. Теперь, может быть, спать?

– Я поеду, – кивнул он.

Она пожала плечами.

В прихожей он долго надевал свой роскошный, «нездешний» плащ, возился с ботинками и наконец посмотрел на нее.

Она стояла у двери, устало прислонившись к косяку.

– Елена Сергеевна! А можно, я приглашу вас в театр? – тихо спросил он. И, не дожидаясь ответа, поспешно добавил: – Ну или в кино.

– Лучше в цирк, – усмехнулась она.

Он кивнул:

– Можно и в цирк.

– Послушайте! А зачем вам все это надо? Ей-богу, не понимаю!

Он недоуменно пожал плечами и, казалось, искренне удивился ее нелепому вопросу.

– Душевная потребность, – ответил он. – В умном, интеллигентном и тонком собеседнике. И еще – в прелестной женщине!

– Не смешите меня! – махнула рукой она.

Он прищурился:

– Интересно, а у вас какая версия?

Елена густо покраснела.

* * *

Сходили. И в театр, и в кино. И, представьте, в цирк. И в ресторан – да не в один.

И началась у Елены совсем другая жизнь. Чудеса. Теперь она ежедневно красила глаза и губы, следила за прической и делала маникюр. Попросила у верной подруги, «Элины всемогущей», чтобы та взяла ее к своей спекулянтке Мирке.

Там отхватила югославский костюм, замшевые туфли, две блузки под этот самый костюм – серую с кружевом и бежевую в полоску – и голубую водолазку.

Вопросов Эля не задавала, сидела в глубоком кресле и молча отслеживала Еленины суетливые движения.

Потом подошла к чемодану с волшебным и восхитительным бабским «добром», молниеносно выдернула розовое кружевное чудо – лифчик и трусики – и протянула Елене:

– Примерь!

Та покраснела и сказала охрипшим от волнения и смущения голосом:

– Мне этого не надо!

Эля пожала плечами:

– Не думаю. Хотя хозяин – барин.

Когда расплачивалась (цены такие, что вслух произнести страшно!), руки ходили ходуном. Мирка пересчитала деньги, криво усмехнулась и процедила, обращаясь исключительно к Эле:

– Скоро девки из Большого из Франции подтянутся. Будет трикотаж, нижнее и косметика. Тебе звонить?

Эля равнодушно кивнула.

Елена как потенциальный покупатель в расчет не бралась. Опытное Миркино око случайную покупательницу определило сразу – птица залетная, не нашего поля, подбирала, что дешевле и «ко всему». Работа мозга на морде была написана – мозги, видать, кипели: чтобы выгодней, экономней и не прогадать. В смысле – взять так, чтобы и в пир, и в мир. Не ее, Миркин, вариант.

Мирка любила баб с размахом – тех, кто хапал чемоданами. Денег не считали. Такие, которых грузины-любовники ждали у подъезда в «Волгах» или на крайний случай «Жигулях». Или – важняки на служебных машинах.

А эта… Наверняка прибарахлилась к мужу на юбилей. Или к чаду на выпускной. Никакого масштаба. Не клиент, а мелочь. Даже навар неинтересно подсчитать.

Новые тряпки Елена внесла в дом, словно воровка. Спрятала в Ольгину комнату и потихоньку разглядывала. И что интересно, ее больше огорчали неожиданные расходы, чем сам повод, на эти расходы ее сподвигший!

Про себя она решила: «Мужу изменять я не собираюсь. Ни в коем случае. Я просто общаюсь с приятным человеком. Просто добираю то, чего мне никогда не хватало, – внимания, заботы и преклонения. У нас не роман, ни-ни! Смешно, ей-богу! Просто мы – два одиноких и не очень избалованных вниманием человека. Друзья-приятели. Разве я не имею права сходить с приятелем в театр? Или в кино? Поужинать в ресторане?»

Врала себе безбожно. Потом, спустя много времени, когда все закончилось и остались только тоска, стыд и горечь, густо приправленные острым и непроходящим чувством вины, она удивлялась сама себе – неужели это была она? Она, которая привыкла анализировать любое действие! Она, привыкшая винить во всем себя и только себя! Она, презирающая любую, самую мелкую ложь! Не приемлющая адюльтеров в принципе. Признающая два цвета – белый и черный, без оттенков.

Как она могла? Как? Так безрассудно, так лихо, так глубоко упасть, вляпаться во всю эту историю?

Так глубоко, что выкарабкиваться пришлось всю оставшуюся жизнь. Ну или почти всю.

* * *

Про жену он рассказал ей однажды. Через полтора года после свадьбы – страшный диагноз: рассеянный склероз. Пока не было денег, ухаживал сам. Но и она тогда, слава богу, была еще на ногах. А когда окончательно слегла, появилась сиделка.

Болезнь прогрессировала, даже с его связями ничего поделать было нельзя.

Испробовано было все, даже заграница. Бросить ее? Да и в голову такое не приходило! Вот что детей нет… Это боль. А к одиночеству своему давно привык. Поговорить даже не с кем – жена молчит, сиделка тоже не из болтливых, да и при чем тут она? Друзей нет – у всех ведь здоровые жены, нормальные семьи. Дети и даже внуки. Кому он нужен – с его-то проблемами? Людям хватает и своих несчастий. На черта им чужие?