Мне удалось уломать старшего лейтенанта из строителей, курирующего работы, выписать со склада гофрированное оцинкованное железо. Мы его быстренько в дело пустили. Крыша сияла на восходе и закате, как новенькая медаль «За отвагу». Но тут вмешался строительный босс – полковник какой-то. Харя красная, живот необъятный. Подъехал на «уазике», стал орать, что он всех посадит. Железо, мол, ворованное и должно быть в другом месте. Если бы оно лежало в штабеле, я бы отдал. Но мы так пластались над этой крышей! И такая она была красивая. И обещала новую жизнь. Я вышел к полковнику, представился и сказал, вынув из кармана гранату: «Я вот сейчас суну пару таких чушек под крышу. Будет решето. Вот и забирайте». Я его не боялся. Они, суки, пачками уже проходили по военной прокуратуре за продажу стройматериалов, и если откупались, то еще большим воровством до очередной проверки. Дело закончилось тем, что Игнатов меня несильно поругал. С «военстроем» ему тоже ссориться не с руки было – Дом офицеров возводился, большой бетонно-железно-деревянный амбар, главная забота и гордость Игнатова. Палаточный, тот, с которым въехала в Кундуз 201-я, сгорел в феврале 1981 года. А затраты и объемы материалов на новый «храм армейской культуры» были несравнимы с моей редакцией, даже не внесенной в титульный список.

Бойцы несколько дней по ночам охраняли крышу. Я же поклялся, что подорву ее, если придут снимать.

Очередной борт из Ташкента прибыл с приятным сюрпризом. На пороге возник аккуратный лейтенантик в роговых очках с сильными линзами. В «пэша» – полушерстяном обмундировании. Чемоданчик средний. Шинель через руку. Как не сдох от жары? Август...

– Лейтенант Климов... Привез приказ Политуправления ТурВО. Вы, Александр Энверович, – редактор, Махно – ответственный секретарь. А я – корреспондент-организатор.

Он мне понравился. Чистенький, с виду управляемый. Махно, правда, как-то иронически отнесся к появлению Куюни – так, в силу некоторых причин, я буду именовать нового сотрудника.

Ну, теперь станет легче. Мне можно вновь на выезды. Махно – газету делать. А корреспондент на базе будет заметки собирать.

Куюня сразу же рабочее место организовал. Красиво все разложил. Карандаши отточил. Через неделю показал картотеку своих военкоров. Завел различные журналы, тетради учета. Все по науке. И, надо сказать, техническую часть тоже знал. Толковый попался лейтенант. Водку пил. Но как-то по-девчачьи. Когда ругались матом – краснел. Особенно если говорили о бабах. А руки у него были особые – пухловатые, кожа нежная. Да и сам видом какой-то чуть ломаный, как пряник сдобный. Ну, ничего, оботрется. Все просился в поездки. Даже один раз самовольно куда-то слетал, за что получил крепко. Куда такого? Пусть привыкает. Повезло. Хороший лейтенант попался. Усидчивый. Чистюля. Я обещал Куюне, что после отпуска брошу мотаться в роли корреспондента и все связи боевые отдам в его ручонки. Но сложилось все по дурацки. По-афгански.

После одной из ночевок в камышах я почувствовал легкое недомогание. Это так в книгах пишут. На деле меня начало трясти ночью, как бездомную суку на крещенском морозе. К утру я засыпал в поту. Днем силы постепенно восстанавливались. Я ощутимо худел: ни водка, ни «черняшка» (опий-сырец) не помогали.

Тут появился из Талукана Барласов. Я пошел к нему с раскрытыми объятиями. Давно не видел приятного человека! А он предупреждающе поднял руки: «Саня, у меня желтуха. Вот если не выгонишь, переночую. Завтра борт на Ташкент. Оттуда сразу в Питер».

Я посмотрел на Барласова. Он выглядел обычно, только щеки втянуты да нездоровая желтизна вокруг глаз.

Сели пить чай. От водки Барласов отказался. «Я и курить бросил. Не лезет дым. Тошнит от жареного. Скверная штука. Я, Саня, не вернусь уже. Подлечусь – и за свои дела в Питере».

Жаль было расставаться. Но я не побоялся пожать ему руку. Проводил. А мнительный Махно потом в палатке устроил дезинфекцию. И зря. В редакции давно был свой разносчик заразы. Я. И то ведь, сколько можно шататься среди афганцев, у которых гепатит за болезнь не считался. Просто человек брал с общего блюда рис, а мясо и подливу ему было нельзя. Гепатит был «чумой интернационалистов».

Афганская желтуха – это вам не болезнь Боткина в родном краю, при больнице, при родне. Как ее было не подхватить, если поссать наш воин отходил за ближайший угол. А пыль, взбитая траками и колесами, с раннего утра и до поздней ночи висела в воздухе. Загаженные, открытые сортиры, тучи афганских мух. Не понимая особенностей Востока, мы были грязней афганцев. Много ли я видел умывальников-рукомойничков по выходе из туалета в железном контейнере? Полный контакт в палатках, где койки стояли парами. Это когда две кровати солдатские составлены вплотную, как у мужа с женой, а проход между двумя «двуспалками» не превышает двадцати сантиметров.

Конечно, желтуха косила еще и англичан. Была такая легенда. Но наши пошли дальше. Запустили слух, что на афгано-пакистанской границе существует сеть американских вирусологических лабораторий, которые заражают мух и комаров и забрасывают их в Афганистан. И верили! Вот я в комаров не верил – не долетят. А в лаборатории поначалу верил. Пока не узнал, что хоть они и есть, но принадлежат Всемирной организации здравоохранения и бактериологической войной не занимаются. Профиль не тот. Но все равно – ООН и Красный Крест для военных – это шпионы и диверсанты. Их надо стрелять. Так было всегда и везде. Вот, к примеру, на моей памяти в Таджикистане с 1994-го по 1997-й убили восемь ооновцев. И кто? Таджикские моджахеды. Те самые, которых без вмешательства и защиты ООН Народный фронт Сангака Сафарова вырезал бы до седьмого колена. Благо тылы держала Россия. Она, матушка, известная миротворица!

Но что-то я отвлекся...

Итак, Барласов уехал, я продолжал трястись ночью, и сдуру, вообразив у себя малярию, начал принимать очень жесткий препарат «дилагил». Ночная лихорадка ослабла. Правда, днем, на солнце, я чувствовал себя, как изрядно обкуренный юнец. Появилось какое-то равнодушие, спокойствие. А перед самым «моментом желтой истины» я еще искупался не по своей воле в арыке. На скорости «броник» словно запнулся, машину резко занесло, и все, кто были наверху, слетели в грязную канаву. Пришлось делать омовение. В мокрой рубашке и сетчатых штанах, с ветерком путь продолжили. По пути было еще одно маленькое приключение. Головная машина сообщила об обстреле. Был он или нет, трудно сказать. На всякий случай каждый счел нужным пострелять по кустам справа-слева. Мой «АКМ», сделав три выстрела, зачах. Затвор остановился в открытом положении. Я толкнул рукой. Выстрел. И опять та же ерунда. Такого я еще не видел. Не сразу сообразил, что забило поверхность скольжения илом в этом самом арыке. Вот и рубашка высохла и стала коробиться, как брезентовая.

Впрочем, с автоматом этим у меня разные чудеса творились. Как-то от Мазари-Шарифа до Ташкургана я довез его на башне бронетранспортера. Дорога спокойная, да и решили закусить в броне. Ну я и оставил оружие с подсумком и магазинами на башне. А когда подъезжали к Ташкургану, холодный пот прошиб. Где автомат?! Позор-то какой. Но не было бы счастья! На месте был, родимый. Да вот еще о стрельбе в роли журналиста. О славе уже не думалось. Но все же хотелось как-то знать, что думают о тебе люди. Ведь ты же что-то о них думаешь и даже пишешь? Но не просвечивалась эта «интимная» линия. И вот как-то в совершенно спокойном месте, на подходе к Мадрасе, после «ночных прогулок» нашу колонну крепко обложили с двух сторон. Это уже было во времена поездок с разведывательным батальоном, в 1982 году, летом. Разведчики, покинув броню, пошли в атаку в обе стороны. А мне было лень слезать с башни БМП. За ночь устал, пригрелся. Я встал и начал фотографировать, как уходят, перебегая, пригибаясь к кустикам осоки, разведчики. Я знал, что снимки будут хреновыми: маленькие фигурки людей среди кустов, грязная броня в перспективе, торчащие туда-сюда стволы... Все обошлось, враг ретировался, потерь у нас не было. И вот дня через три я услышал разговор в группе: «Мы, б..., пригибаемся, а этот старый, который с нами ездит, он встал на башню и снимает. Дает, да?»