К нему бросились, ему заломили руки и поволокли к выходу. Черниллко бежал следом и норовил наподдать коротенькой ногой.

– Осемкин! – выл пиковый король, ошибиться в масти которого теперь было никак нельзя. – Меня зовут Семен Осемкин! Запомните, запомните это имя! Да здравствует!..

Лев Анатольевич вторил доктору, в ужасе глядя через губу на место, где только что было культурное достояние, оно же мужское, оно же Логос, пронзающий творчеством мировой хаос.

Его увезли на реставрацию.

Стебель привили обратно вместе с аффектом, который непосредственно после увечья нисколько не пострадал и мог, казалось, вести безоблачное автономное существование вне основного массива Льва Анатольевича. Однако Франкенштейн, явившийся с визитом через месяц, только вздохнул и горько сказал:

– Нет. Травма, швы – это чересчур. Это лишний штрих, уродующий полотно.

– Зато история трагическая, – пролепетал Титов.

– У меня не исторический музей. У меня живая действительность. Отправляйся в запасники, старина.

– Где, где они, эти запасники? – в отчаянии вскричал тот.

– В запасники, – повторил Франкенштейн, не слыша его и обращаясь к себе. – Они повсюду. Искусство лежит под ногами и ждет, чтобы его подобрали. Оно – сама жизнь. – Он очнулся, поправил Титову одеяло, участливо вручил ему апельсин, большое ударенное яблоко и воду одновременно, так что тот еле сумел удержать подношение. – Бывают люди, которые пишут мемуары про свою жизнь в искусстве, а я вот, когда засяду такое писать, расскажу про жизнь искусства во мне. Потому что жизнь – сама по себе шедевр.

Все это показалось Титову малоинтересным.

– Я хочу на выставку, – сказал он дрожащим голосом. – В центр Помпиду.

– Так ты уже едешь на выставку, – сочувственно отозвался Франкенштейн. – Все мы едем.

– Но как же я еду? У меня еще десять сеансов лечебной физкультуры! И массаж.

– Да так и едешь, сам убедись.

Франкенштейн протянул Титову свежий номер знакомой газеты.

Экспозицию теперь называли панорамой и название поменяли тоже: «Подноготная». В этом содержался намек на рецептуру приворотного зелья – настояла ворожея, и пришлось пойти ей навстречу. На снимке душой привычной компании был человек в черной полумаске.

– Но это же не я!

– Ну и что! Кому это важно!

– Как же не важно?.. Кто это такой?

– Это Черниллко. Мы объяснили, что варвар попал в тебя кислотой и поэтому маска. Видишь – доктор тоже в маске. Только в докторской, марлевой.

– Это подделка! Дешевая мазня!

– Не подделка, а талантливая копия…

– У него вообще нет никакого аффекта!

– Как это нет? – горячился Франкенштейн. – У него уже есть аффект!

– Да откуда же?

– Да оттуда же!

– Ногти?..

– Нет! Просто ноги помыл и плюнул в воду! Девушка выпила…

– Я буду судиться!

– И что ты предъявишь? У тебя и аффекта больше нет.

…Лев Анатольевич в смятении посмотрел на место, где еще недавно расцветал первичный аффект – ныне всосавшийся полностью и гулявший с экскурсией по сосудам, подбираясь к мозгам. Аффект, полный хищного любопытства, знакомился с внутренней подноготной панорамой. Предметом беглого осмотра была сама жизнь, где все попеременно выступают то экспонатами, то экскурсантами.

По вечерам, когда съедена запеканка, врачи и больные, прислушиваясь к вою ветра, людей и кухонных собак, сдавленными голосами рассказывают друг другу истории о Черном Докторе.

Черный Доктор приходит ночью, когда его не ждут.

На нем черный халат, черные бахилы, черная шапочка, грязно-белая марлевая повязка и ослепительно-белый галстук. В одной руке он несет черный фонендоскоп, а в другой – чемоданчик с черным крестом.

Когда Черный Доктор проходит тихими коридорами, в реанимации кончается кислород, в гинекологии наступает семинедельная беременность, а в детском отделении начинается поголовный понос. Дежурные врачи и сестры засыпают мертвецким сном друг у друга в объятиях. Черный Доктор минует пищеблок, и там обнаруживается недостача масла.

Тех больных, кто клянется, будто видел Черного Доктора, переводят в психиатрический стационар. А докторам, которые его видели, велят заткнуться под страхом строгого выговора.

Однажды Черный Доктор задержался у одного дежурного врача.

Сели они играть в шахматы.

А Черный Доктор и говорит:

– Давай халатами поменяемся.

Ну и поменялись.

Дальше все пошло, как обычно: понос и агония, но никто и не пикнул, потому что все видели, как ходит Белый Доктор, а значит – все под контролем.

– Итак, Амундсен, что там с полюсом?

– Я иметь неважно говорить по-русски. Я хорошо искать полюс, но нет его, нет нигде.

– Как же так? Как вы можете говорить, что полюса нет? Вы приехали в русское географическое общество и говорите, что нету полюса?

– Увы! Я ехать и не знать. Полюс искать везде, я не могу знать.

– Ничем не могу вам помочь. Ступайте в ваше общество, ищите полюс.

– Они не знать! Они приглашать меня, они посылать меня сюда…

– Что это за географическое общество, если нет полюса? Они обязаны, если приглашают!

– Я посмотреть хорошо еще один раз, но прошу пропустить.

– Без полюса это просто смешно. Пропустить не могу.

– Но у меня очень сильно, сильно болеть живот. Я не спать, не есть, только бежать. Туда и сюда, туда и сюда, весь ночь.

– Найдите полюс и приходите. Доктор выгонит вас без полюса.

– Умоляю!

– Видите – очередь? И все с полюсом. Идите отсюда, Амундсен.

Николай замолчал, и все ходили на цыпочках.

Потом он начал невнятно мычать из самой своей глубины, и окружающие всполошились.

Они прислушивались:

– Что с тобой, дорогой?

Николай не говорил ничего вразумительного, и его отвезли к доктору.

Никем не ставились под сомнение ранимость и чувствительность Николая. Это объяснялось его строением. В отличие от других, он был вывернут наизнанку. Поверхностью Николая выступала не кожа, а серое мозговое вещество. Спинной мозг, обычно скрытый внутри позвоночника, в его случае обнажился и равномерно растекся, окутывая Николая наружным коконом. Под серым веществом находилось белое, еще – ниже – внутренние органы, сосуды и так далее. Поэтому понять, на что он жалуется, было трудно из-за удаленности речевого аппарата. В целом Николай представлял собой округлое образование, похожее на светлый огурец и сочившееся трепетным перламутром. На малейшие прикосновения он отзывался болезненной дрожью. Николай всегда сидел в кресле, так как ходить ему было нечем.