Проверяющие из УПВ весьма нелестно отзывались о деловых и моральных качествах начальников лагерей в Осташкове и Козельске, допустивших «сплошной бедлам и уйму неорганизованности»; «вахтенная команда политически малограмотная» и напоминавшая по внешнему обтрепанному виду «партизан времен гражданской войны». Инспекторы и следователи сами запрашивали новое обмундирование, будучи одеты в грязные летние гимнастерки, в то время как следствие приходилось проводить «исключительно с офицерами, комиссарами полиции.., из чисто оперативных соображений нужно одеться, чтобы иметь приличный вид...». Констатировалось, что «в лагере плохо дело обстоит с дровами, приходится вести допрос в комнате одевши, жутко холодно»{57}.

Пленные вначале терпеливо сносили бытовые невзгоды. Они, по свидетельству обитателя Козельского лагеря И. Кукульского, «внимательно наблюдали и позитивно оценивали отношение работников лагерной охраны к офицерам Войска Польского...»{58}, находя понимание своих повседневных нужд у лагерной администрации, которая старалась обустроить церкви многоярусными нарами, держать включенными радиорепродукторы с 5 ч. утра до полуночи, почаще крутить киноленты «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Человек с ружьем», «Чапаев» и другие — по 3—4 сеанса в день, украсить территорию плакатами, обеспечить несколько гармошек и настольные игры, проводить громкие и массовые читки газет, беседы о сталинской конституции и советской демократии, об успехах строительства социализма в СССР и советской внешней политики и т.д.

Высшие чины из числа пленных, а таких было немало (в Козельском лагере было четыре генерала и один контр-адмирал, сотня полковников, две с половиной тысячи подполковников и т.д., а в Старобельском лагере — 8 генералов, 55 полковников, 127 подполковников и т.д.), были устроены сравнительно неплохо: многие имели не только койки, матрасы, подушки с одеялами, но и постельное белье. Почти все должны были заниматься самообслуживанием и уборкой, рубкой дров и пр. В Осташковском же лагере полицейские были заняты на множестве работ как внутри, так и вне лагеря: в столярных, слесарных, сапожной и портновской мастерских, на электростанции, на строительстве бараков, моста и насыпи, соединившей остров с материком, в пекарне, прачечной и сушке, на заготовке льда для погребов и т.д.

Отношение к полицейским носило наиболее выраженную «классовую» окраску. По свидетельству санитарки госпиталя М. Майер, с ними обходились плохо, их вообще не разрешалось лечить (многие были ранены или больны), и ежедневно в озеро сбрасывалось несколько трупов, чтобы избежать похорон{59}.

Между тем именно в этой среде особенно сильно было брожение. Рядовые полицейские старшего возраста без обиняков критиковали организацию сентябрьской кампании как результат бездарности политики правящих классов, задирали офицеров, кричали им: «Кончилась ваша власть!», протестовали против выдачи им пищи вне очереди. В лагере наметился раскол, подогреваемый беседами особистов. Полицейские стали снимать с фуражек герб, с формы — знаки отличия. Однако вскоре этот процесс прекратился, а главной причиной стали сопровождавшие беседы о преимуществах советского строя и подобные пропагандистские акции оскорблявшие национальные чувства поляков выпады против их страны. 1 ноября раздался призыв почтить память павших в борьбе за свободу Польши, а 11 ноября был отмечен праздник независимости. Уже в конце ноября антагонизмы смягчились и работники полиции вновь стали пришивать знаки отличия и прикреплять на фуражки орлов.

С разрешения руководства лагеря работал кружок резьбы по дереву, хоровой и музыкальный кружки. Однако репертуар был ограничен русскими и советскими песнями. Кружки распались. Зато на популярную мелодию тихо, не для чужих ушей, пелась сочиненная кем-то песня:

В первой из приведенных строф «ворог германский» чередовался исполнителями с «ворогом московским», а беседы о «будущей социалистической Польше» не пользовались популярностью.

Особисты, проводившие по ночам многочасовые допросы, не могли не признать своего поражения. 11 ноября в нескольких помещениях заключенными были проведены коллективные молебны в честь юбилея воссоздания независимого государства.

В тот же день ксендзы провели массовые службы в Козельске и Старобельске. Религиозные обряды были немедленно запрещены и отправлялись тайно, ночью. Вскоре священнослужители разных вероисповеданий были вывезены из лагеря и исчезли бесследно.

Настроения пленных эволюционировали в одном и том же направлении как в фильтрационных лагерях, так и в спецлагерях. Тому есть множество свидетельств с обеих сторон — в воспоминаниях узников и докладных сотрудников НКВД, со всем тщанием следивших за ними. Неверие во взаимодействие СССР с Германией, непонимание его масштабов и замысла, невозможность осмысления факта раздела Польши постепенно сменялись, по мере вылавливания из потока агитационно-пропагандистских материалов в печати и радиопередачах информации об устоях сталинской политики в отношении Польши, потерей доверия к советской власти и невозможностью смириться со своим положением, с трагедией своей страны.

Для первого этапа показательны оценки профессора С. Свяневича, писавшего в воспоминаниях: «Среди пленных офицеров господствовало чувство солдатского долга, я бы даже сказал, экзальтированное отношение к своему солдатскому долгу. Россия своим ударом с тыла как раз и сделала невозможным выполнение нами своего долга, и уже поэтому отношение к ней не могло быть особенно добрым. [...] Правда, некоторые офицеры, особенно резервисты, с интересом приглядывались к происходящему в России, внимательно слушали речи политруков и смотрели вечерами агитационные фильмы. Они часто говорили политрукам, что хотели бы видеть Россию союзником Польши в борьбе с Германией, и говорили это, как мне казалось, довольно чистосердечно». Это служило ему подтверждением довоенных выводов, что «польская интеллигенция не только настроена крайне антинемецки, но и имеет потенциальную пророссийскую ориентировку»{60}.

В середине ноября руководство УПВ писало в докладе о состоянии лагерей, что, в частности, подполковник Р. Малиновский говорил в беседе: «Настроение офицеров подавленное. 20 лет мы строили Польшу и за 20 дней ее потеряли. В Германию ехать не хочу и буду просить гостеприимства Советского Союза до окончания войны между Германией и Францией»{61}.

В Старобельском лагере пленные старались выяснить у политруков: «Какая будет власть в Западной Украине и Западной Белоруссии? Почему Красная Армия не освобождает Польшу от Германии? Зачем установили демаркационную линию? Почему СССР вместе с Польшей не выступил против Германии?» Эти важные свидетельства глубинных настроений в польской армии значимы в силу того, что в Старобельске было сосредоточено ядро кадрового ее состава и они органично сочетались с непониманием отношения к полякам как к пленным (как констатировали Сопруненко и Нехорошев, «многие обижаются, что их называют военнопленными, заявляя: „Какие мы военнопленные, если мы шли навстречу Красной Армии 50—100 км для того, чтобы сдать ей свое оружие“»). Стремление отстоять, восстановить Польское государство было всеобщим, как и вера в то, что «Польша была и будет существовать» и армия продолжит борьбу с Гитлером{62}.