– А какой из себя Прохор, Чита? Опиши-ка нам его…

– Обыкновенный. Старичок. С палкой ходит и говорит вроде как блаженненький. Он мне и дал…

Чита осекся, потому что понял: скажи он слово – и полетит к чертям версия о пистолете, купленном на вокзале. Садчиков, как показалось Чите, ничего не заметил, а комиссар что-то писал на листке бумаги и, казалось, вообще в разговоре не участвовал.

– Ч-чита, скажи-ка мне вот что… Старик Прохор с какого вокзала приезжал?

– Вроде бы, с Курского. Он там нам встречу назначил.

– Это-то за день перед задуманным грабежом профессора и скрипача?

– Да.

Комиссар оторвался от своих бумаг и спросил:

– Именно там, у Курского, Прохор и дал тебе пистолет?

– Какой пистолет?

– Смотри в глаза!

– Я… смотрю…

– Ну!

– Ой, не надо так смотреть на меня…

– Отвечай!

– Я не знаю…

– Да или нет?

– Нет…

– Врешь! На рукоятке есть следы пальцев Прохора!

– Этого не может быть! Он в перчатках…

– Вот это другой разговор, – улыбнулся комиссар, – а то «нет, нет»!

– Дурак! – закричал Чита и стукнул себя кулаком по голове. – Осел!

– Верно, – согласился комиссар. – Давай еще себя побей, только не до синяков, а то с меня голову снимут.

– Что мне теперь будет? Расстрел? Скажите мне правду, я умоляю вас! Только скажите мне правду! Спасите меня, я буду во всем вам помогать! Я буду все рассказывать обо всех, только защитите меня!

– Заслуженный артист, – сказал комиссар, – тебе только Смердякова в театре играть. Не кривляйся! Если на тебе нет крови милиционера, если твои доводы подтвердятся, ты будешь жить.

– Вы правду говорите?

– А какой резон мне врать, сам посуди?

Чита улыбнулся белой, вымученной улыбкой и перестал ломать пальцы.

– Да, да, – сказал он, – какой вам резон…

– Ч-чита, – спросил Садчиков, – ты сможешь узнать Прохора по фотографии?

– Конечно.

– Он по ф-фене ботает?

– Нет, он как поп изъясняется.

– Матом ругается?

– Нет, я не слыхал ни разу.

– Так. Хорошо. Ну а Сударь будет о нем говорить, как думаешь?

– Нет. Он вообще ни о чем говорить не будет. Вы его не знаете – он же зверь, железо, а не человек.

– З-заговорит, – пообещал Садчиков, – и н-никакая он не железка. Он ржа по-одзаборная. Завтра у т-тебя с ним очная ставка будет.

– Не надо.

– Б-боишься?

– Нет, не боюсь, но все-таки не надо…

– Надо, милый, надо, – сказал комиссар, – так что ты мужайся. И чтоб без штучек мне. Без фортелей. Вот ручка, бери печенье, пей чаек, сиди и пиши мне все про дедушку Прохора. Подробно пиши, бумагу не жалей. Усек, Чита?

– Усек, товарищ комиссар.

– Ну тогда молодец. И запомни – гусь свинье не товарищ, так что ты меня впредь гражданином величай.

– Простите, гражданин комиссар.

Когда Читу увели в камеру, комиссар внимательно прочитал все, написанное им, а потом передал Садчикову. Покачал головой, отошел к окну, закурил. Серый рассвет делал небо бездонным и близким. Было слышно, как дворники подметали улицы.

Сударь в камере не спал и поэтому, когда его привели на допрос, глядел волком и на комиссара, и на Садчикова.

– Здравствуй, – сказал комиссар, – садись.

Сударь, подвинув к себе стул, сел.

– Благодарить надо.

– Спасибо.

– Что, не спится?

– Почему… Спится.

– Физиономия у тебя больно бодрая.

– От характера.

– Ш-шутник.

– А это от положения. В моем положении только и шутить.

– В твоем положении плакать надо, Ромин. Горючими слезами плакать.

– Москва слезам не верит.

– Это тоже правильно. Все на себя берешь?

– Что именно?

– Все.

– Я на себя ничего не беру. И если вы хотите со мной говорить по-человечески, прикажите, чтобы марафету дали.

– А еще чего хочешь?

– Больше ничего. Только я без марафета не человек, зря время тратим.

– Ч-человек, человек, – успокоил его Садчиков, – самый настоящий ч-человек.

– Что касается настоящего, – поправил комиссар, – то здесь я крупно сомневаюсь. Ну, Ромин? Милиционера на себя берешь?

– Тяжело.

– Да, пожалуй. Ну а кассу и скупку берешь?

– И еще Дом обуви, – усмехнулся Сударь, – там калоши понравились.

– Ах, калоши… Черненькие?

– Ага.

– С рубчиком?

– С ним.

– И с красным войлоком?

– Это внутри.

– Наблюдательный ты парень.

– А как же. Врожденные способности надо развивать.

– И память у тебя хорошая?

– Хорошая у меня память, ничего не забываю.

– Ну, молодец, Ромин, молодец. Ганкина-то Витьку помнишь? Ганкин, видимо, тоже не твой?

– Валите и Ганкина.

– Нет, Ганкин не твой. Ты обо всем этом деле с Ганкиным не знал. Это дело Прохора.

– Кого, кого?

– Прохора.

– Ах, Прохорова…

– Ну какой же ты молодец, Сударь! – сказал комиссар одобрительно. – Герой, супермен! И с Прохоровым неплохо придумал. Только малость переиграл, удивляться не надо было б, конечно, это ты верно сработал, а вот имя на фамилию менять – слишком уж игра точна, шов заглажен, а у меня глаз зоркий на это дело.

– В т-твоих интересах с-сказать нам правду, Ромин.

– Вы о моих интересах не заботьтесь, не надо.

– К-как знаешь. А заговорить – заговоришь. Все скажешь…

– Ничего я вам не скажу, обожаемые начальники. Ничего. Марафета подкинете – тогда, может, поговорим. Так, без протокола, по-семейному.

– Вот сукин сын, – удивленно сказал комиссар. – Ну и мерзавец.

– У вас сила, вы можете надо мной издеваться.

– У нас сила, это точно. А издеваться – так, Ромин, не издеваются. Издеваются над беззащитными женщинами в кассе и в скупке, над Ленькой Самсоновым, это называется – по большому счету – издеваться.