— Не сомневаюсь, что мне придется сделать то же самое. Я живу в квартире монсеньора Дучампа на этой же улице. Хочу быть ближе к тебе.

Коттен улыбнулась.

— Чертовски приятно слышать, Томас.

— Я хотел сказать, что это моя работа. — Он покачал головой. — Похоже, я несу чушь.

— А ты не продолжай, не то еще больше запутаешься. — Коттен влезла на диван, перегнулась через спинку, раздвинула жалюзи и распахнула окно.

— Так-то лучше. Хорошо, что сейчас осень, а не середина лета, иначе пот катился бы с нас ручьями.

— Так ты решила, что скажешь редактору «Газетт»?

— Если честно, нет. Я могу рассказать правду, но не представляю, что из этого выйдет. Ведь в «Курьере» опубликуют материал этой Стар. Может, он уже лежит в супермаркетах. — Она встала с дивана. — Присядь. У тебя есть минутка?

— Ну, я здесь именно поэтому, — ответил Уайетт.

Коттен забралась с ногами на другой конец дивана.

— Конечно, в самолете мы уже сто раз перебрали все про эту нитку с иголкой, но я по-прежнему ничего не понимаю. — Она сделала глоток. — Все-таки мне кажется, что никакого отношения к шитью или прядению это не имеет. Мы посмотрели в Интернете все, что касается техники шитья. Но эта версия ни к чему не привела. Кроме того, ты сказал, что твой пращур был врачом, а не портным. Может, это как-то связано с хирургией? Не стоит ли поискать про технику накладывания швов и операций конца девятнадцатого века?

Уайетт почесал подбородок.

— Неплохая идея. Может, он намекал, где спрятана табличка, с помощью медицинской терминологии того времени.

— Или она попросту спрятана в больнице.

— Или в медицинском университете. Знаешь, ты права. Медицина и иглы — вещи связанные. А портновское дело — это слишком очевидно. Я поищу информацию о хирургии девятнадцатого века — вдруг наткнусь на что-нибудь, что называлось «вдеть нитку в иголку».

— А как ты думаешь, зачем он вообще украл эту табличку?

— Понятия не имею. Папа и Джон тоже не понимают. Но, судя по записке, он так хотел поделиться содержанием таблички со всем миром, что пошел на воровство. Мне бы хотелось узнать о нем побольше, но нас разделяет слишком много поколений. Впрочем, в Великобритании у меня есть дальние родственники — может, они сумеют восполнить недостающие звенья.

— Ощущение такое, что нас ждет путешествие в Англию.

— Вполне возможно.

— Держу пари, ты никогда не предполагал, что впутаешься в такую безумную историю.

— Это правда, — рассмеялся Уайетт.

— Впрочем, я тоже, — призналась Коттен. — Еще три года назад у меня была обычная скучная жизнь. Сейчас я дорого бы дала за эту скуку.

Несколько секунд Уайетт молчал — казалось, он глубоко задумался.

— Коттен, можно спросить кое-что?

— Ну, давай. То есть ты спрашивай, только вот отвечу ли я…

— Почему ты все это делаешь? — Он закашлялся. Коттен догадалась, что он старается не перейти некую грань, чтобы не задеть ее, и одновременно хочет найти вразумительные ответы на вопросы, которые любого могут поставить в тупик. — Пожалуйста, пойми меня правильно, Коттен. Я всего лишь…

Она подняла руку вверх.

— Нет, ты меня не обидел, если ты об этом. Томас, когда я говорю, что это загадка для меня самой, я говорю чистую правду. Я не просила такой судьбы. Но три года назад мне сказали, что я единственная могу остановить солнце и зарю. Все прояснилось, когда Джон Тайлер догадался, что я неправильно поняла смысл этих слов. Не «солнце», а «сын», то есть «Сын зари» — так в Библии именуется Люцифер. И примерно тогда моя жизнь перестала быть обыденной. Насколько я понимаю, они собирались клонировать Христа, используя ДНК Его крови из Святого Грааля. Считается, что Люцифер хотел отомстить Господу за то, что его и других падших ангелов низвергли с Небес. И с помощью этой ДНК он собирался сотворить Антихриста. Когда мы с Джоном должны были уничтожить клон, то как бы поменялись ролями. Джон был — и остается — человеком несгибаемой веры. Мне далеко до него. А я была слабой, я сомневалась, не верила ни во что духовное — я привыкла все неудачи сваливать на то, что Бога нет. В лаборатории, когда надо было принимать решение, Джон понял, что неспособен уничтожить эмбрион — ведь существовала вероятность, хоть и ничтожная, что это действительно Иисус Христос. Вера не позволяла ему совершить убийство и святотатство. А ученый в нем задавался вопросом: а вдруг Второе пришествие должно быть именно таким, а не как нас учили в воскресной школе. — Коттен уставилась в стену. Воспоминания были такими живыми, что ее передернуло. — А я просто сражалась за свою жизнь — за наши жизни. У меня не было знаний и ответственности священника. И когда их планы были разрушены, все стали говорить, что я герой. А я этим пользовалась, как могла, и сделала журналистскую карьеру. Так продолжалось до скандала с «костью». Наверное, я сама виновата. Я была слишком самоуверенной. Хотя мой провал подстроили, по большому счету это не так уж важно. Публика капризна. Когда ты на вершине, тебя все любят, а когда падаешь, твое имя тут же забывают. Может, я никогда не верну свое имя. Но я действовала ради выживания. И продолжаю так действовать. Ну что, я хоть как-то ответила на твой вопрос?

— Почти. Но у меня такое чувство, что проблема несколько глубже. Впрочем, пока хватит. Спасибо за откровенность, — произнес Уайетт.

Коттен посмотрела на него. Она дала ему достаточно пищи для размышлений на эту ночь. Но что происходит в душе у него? Ведь о нем она почти ничего не знает.

— Знаешь, я теперь чувствую себя голой. Ты знаешь обо мне все, а я о тебе — ничего.

— Мне особо нечего рассказывать.

— Да ладно, Томас. Я тоже хочу чем-нибудь поживиться. А то мне кажется, что я муха под микроскопом. Чаши весов не уравновешены. Расскажи о себе. Тогда мы сравняем счет.

— Ну ладно. Родился я…

— Нет-нет. Анкетные данные ни к чему. Расскажи страшную тайну. И тогда мы будем квиты.

— Какую, например?

Коттен призадумалась.

— Например, почему ты не пьешь джин? С этого и начни.

Уайетт беспокойно заерзал.

— Не нравится запах, — ответил он и потянул себя за мочку уха.

— Да ну? Мне даже неважно, расскажешь ты правду или нет. Придумай что-нибудь. Хоть что-то.

Уайетт наклонился вперед и сложил руки на коленях.

— У меня мать была алкоголичкой и пила джин. Я терпеть не мог, когда она дышала перегаром. Даже сейчас от запаха джина внутри все переворачивается. Когда мать напивалась, она становилась другим человеком. Она не могла бросить, стыдилась своего пьянства и пыталась покончить с собой так часто, что я и сосчитать не могу. Резала вены, принимала большие дозы снотворного, которое ей прописал неумный врач, съезжала на машине с пирса. Отец долго терпел, потом решил, что с него хватит. Она часто звонила ему на работу, плакала и говорила, что сейчас покончит с собой. Сначала он мчался домой, но со временем попривык и в конце концов просто вешал трубку и занимался своими делами. Я его понимаю, хотя по отношению ко мне, ребенку, это было нечестно. На ней лежала обязанность заботиться обо мне. Сколько раз бывало в младших классах, что я стоял у школы после уроков и ждал, когда она за мной придет. А если она не приходила, я не шел к директору, как нормальный ребенок. Я отправлялся домой сам, надеясь, что этого никто не увидит. Держал все в тайне. И иногда заставал дома такое, что… — Уайетт глубоко вздохнул. — Я старался скрыть от всех ее алкоголизм, потому что понимал: все станут ее презирать. А ведь в трезвом виде мама была яркой и удивительной женщиной. — Он откинулся назад и посмотрел на Коттен. — Теперь ты знаешь, почему от джина меня воротит.