Но какие резервы у танковой армии? Она не выплавляет металл и не собирает машины, не проводит мобилизацию, не комплектует запасные и маршевые роты, полки. Это, конечно, так. Но поля, где шли бои, они у нас. Танки с порванными гусеницами, пробитыми бортами, заклиненными башнями, поврежденными моторами стоят здесь, под боком. Протяни руку, приложи ее — не воскресишь ли остывшую сталь? Из двух, трех, пусть четырех машин — одна, и то благо.

Внутренний людской резерв армии — госпитали, команды выздоравливающих. В стрелковые части возвращаются легко раненные. Но среди танкистов такие ранения нечасты. В танк пуля или минный осколок не залетит. Танкиста стукнет так стукнет, обожжет так обожжет.

Механики-водители, башенные стрелки, командиры экипажей не задерживались в армейских госпиталях, эвакуировались в тыл. Ждать их возвращения долго. Да и не всегда, далеко не всегда выздоровевший танкист вернется в свою часть.

Врачи из лучших побуждений направляли раненых танкистов в эвакогоспитали и тогда, когда в этом не было особой нужды. Почему? Да потому, во-первых, что ранения в танке имеют свои особенности и не легко поддаются лечению. А во-вторых, стремились быстрее освободить носилки и койки для все прибывающих раненых и, составляя «Карточку передового района», не задумывались над тем, кто перед ними — механик-водитель или автоматчик.

Глупо было упрекать за это медиков. Тем более что и Военный совет прежде не предъявлял к ним подобных требований. Но теперь выходило, что и врачам танковой армии надо учиться и доучиваться.

3 августа на рассвете — утро было тихое, мирное, из оврагов тягуче плыл растворяющийся туман — грянули дивизионы «катюш». Их залпы подхватила артиллерия всех калибров — от бээмовской до полковой.

Три часа наши батареи и самолеты взрыхляли утонувшую в тревожном дыму землю, перемешивали ее с кусками бетона, бревен, железной арматуры и вражеских тел. Тем временем танки подошли к самому переднему краю.

И солдаты, занятые в окопах нехитрыми приготовлениями к атаке, облегченно вздохнули: значит, командиры говорили правду насчет танков…

Бурными потоками стекались к переднему краю нашей обороны боевые машины свежей танковой армии Ротмистрова. Недолго задерживались тут и, словно набрав воздуху в свои стальные легкие, опять устремлялись вперед.

Вероятно, только танкист, да к тому же начавший воевать летом сорок первого года, поймет чувства, охватившие в эту минуту меня, Катукова, Гетмана. Мы стояли, выпрямившись, в окопе и смотрели, жадно смотрели на обгонявшие одна другую «тридцатьчетверки», на эскадрильи молниеподобных штурмовиков, на величественно распластавших в небе крылья бомбардировщиков. Но я скажу неправду, если умолчу о беспокойстве, которое не могла отогнать даже эта радость.

На исходном рубеже, слов нет, собран кулак, способный разнести в щепы вражескую оборону. Но потом, в прорыве, кулак станет растопыренной пятерней каждый палец сам по себе. И тогда наши поредевшие корпуса, наши обезлюдевшие бригады окажутся в трудном положении.

Мы ничего не говорили, но каждый понимал мысли других.

— Где наша не пропадала, — произнес наконец Катуков, — где только нас Гитлер хоронить не собирался!.. Пошли, а то отстанем.

Он по-юношески легко выпрыгнул из окопа. И в рост, твердо, будто на плацу, направился к своему танку.

Гитлеровцы ждали чего угодно, только не нашего наступления. Их штабы не допускали и мысли о том, что русские части после кровавых, изнурительных боев под Обоянью способны атаковать давнюю, хорошо укрепленную оборону. Этот рубеж немцы готовили чуть не с зимы. Огневых точек, минных полей, проволочных заграждений и спиралей Бруно здесь было, наверно, не меньше, чем на пресловутом «атлантическом валу», которым геббельсовская пропаганда стращала наших неторопливых союзников… Но при самой предусмотрительной подготовке гитлеровцы то и дело попадали впросак. И в крупном, и в мелочах. Их губила неспособность здраво сопоставлять силы — свои и противника, трезво смотреть вперед. Они слишком легко поддавались гипнозу собственных хвастливых фраз.

Штаб генерал-полковника Готта именно в ночь на 3 августа назначил смену частей переднего края.

Лучшего момента для нападения не придумаешь. Артиллерийская подготовка накрыла и полки, подходившие к передовой, и тянущиеся в предвкушении отдыха к Харькову. На дорогах наши танки разбрасывали встречные потоки автомобилей. Немцы даже не успели снять предупредительные сигналы с минных полей. Так и торчали эти не предназначенные для нас указатели «Мinen».

В суете и панике противник запоздал со взрывом моста через речушку. У немецких саперов не оказалось под рукой взрывчатки. Они торопливо из ведер поливали керосином настил, готовились поджечь его.

Спичку бросили в ту минуту, когда к реке вышли наши танки. Две «тридцатьчетверки», не останавливаясь, с работающими пулеметами проскочили мост. Но остальные в нерешительности затормозили. Пламя плясало между потемневшими перилами.

На той стороне вокруг «тридцатьчетверки» вставали и опадали черные столбы. Машины метались по берегу.

В шлемофоне я услышал властный сухой голос:

— Вперед!.. На мост!..

Я назвался и спросил, кто командует.

— Капитан Стороженко.

— Перебрасывайте роту на ту сторону. Но оставьте часть людей, чтобы отстояли мост. Он нам потребуется.

— Слушаюсь. Выполняю. Я нагнулся к Коровкину:

— Полный вперед.

Наступление разворачивалось стремительно, а значит — успешно.

Только у Тамаровки корпус Гетмана натолкнулся на противника, способного вести упорный бой. Обосновавшаяся здесь 17-я танковая дивизия не желала отступать.

Когда наш передовой отряд вышел к околице, по нему ударили пушки замаскированных «тигров» и «пантеры».

Я к этому времени нагнал Гетмана.

— Шут с ней, с Тамаровкой, — сказал он. — Оставлю бригаду, а остальные вперед. Риск, конечно. Но нет сейчас ничего дороже времени. Так ведь?

Я согласился. Хотя риск и мне представлялся немалым. Мы еще только учились искусству стремительных танковых бросков, когда обычны оставшиеся в тылу вражеские гарнизоны.

День ото дня Курская дуга все менее напоминала дугу. 5 августа концы ее были сломаны. Москва салютовала освободителям Орла и Белгорода. Многообещающе, непривычно празднично звучал этот первый за войну салют столицы, эхом прокатившийся по фронтам.

Мы заходили западнее Белгорода с тем, чтобы перерезать одну из железных дорог к Харькову.

В ночь на 7 августа корпус Гетмана вышел к Богодухову. Штаб расположился в селе.

И, как часто случается, сразу выискался кто-то, для кого лежавший впереди город — не просто населенный пункт. Командир роты старший лейтенант Замула упорно доказывал комкору, что именно его надо послать в разведку.

Гетман не спешит с решением: