– Не, не приезжай. Давай лучше гулять вместе с Мишкой, в кино ходить… Я еще не готова. У меня что-то там внутри… И я знаю, кстати, что – ведь ты не из-за меня приезжаешь, а из-за него. Вот как. Вот какое дело. Прости. Прости меня, доктор. С ванной ты, наверное, прав, только я не понимаю – если есть проблемы, может, еще кому-то его показать?

– Покажи, конечно, – просто сказал Лева. – Телефон дать?

– Не, не надо, – подумав, ответила она. – Все пока что хорошо. Не хочу ничего менять. Ты и так раз в месяц у нас. Не чаще. Так что… пусть будет как будет. Вместо горячей ванны будет холодный душ. Все как скажешь. Выполняем только ваши рекомендации. На полном доверии. Я серьезно. Без всякого говна. Прости меня, что я разоралась. Просто, когда ты начинаешь рассказывать, что там и как у него может быть – я психовать начинаю. Не рассказывай мне. Не надо. А все твои указания мы с Мишкой будем выполнять беспрекословно. Любые. Честное слово. Веришь?

– Верю, – сказал Лева, и тут, слава богу, приплелся на кухню Мишка.

– Так! – сказал Лева бодро. – Что за зверь идет, что за чудище страшное? Сейчас съест мать с потрохами, до того есть хочет. Да? Мишка, а ты чего мать-то будишь в шесть утра? Сны, что ли, снятся?

Мишка быстро посмотрел на Марину – мол, уже успела пожаловаться? – и слабо кивнул: мол, да, снятся, собаки поганые.

– А ты надолго, дядя Лева? – поинтересовался он.

– Я-то? – растерялся Лева. – Да нет, просто позавтракаю и поеду. У меня дела еще сегодня.

– Другие больные, – сказала Марина сухо.

– Ну да! – подтвердил Лева, наворачивая яичницу. – Совершенно другие. Вообще ничего общего.

* * *

Если бы Нина Коваленко, его первая девушка, с которой он познакомился в шестой детской психбольнице, встретила его сейчас на улице, подумал Лева, она бы его, конечно, не узнала. А вот он бы ее узнал – во-первых, по этим узким щелочкам, припухшим, странным, по тонким, наверняка и сейчас чуть выщипанным бровям, по походке – да просто он думал о ней теперь часто, из-за Марины, только из-за Марины…

Так, хватит уже – поехали дальше, сказал себе Лева.

А был уже сентябрь, любимое его время, прохладное, но солнечное, и он от Петровско-Разумовской, купив газету, поехал в длинный путь до «Кутузовской», с пересадкой в центре, с серой ветки на голубую.

Родители Кати (вместе с Катей, разумеется) жили в старом цековском доме на Кутузовском проспекте, там, где был когда-то кинотеатр «Киев», а теперь – театр Фоменко. Лева не любил ни эти дома, по старой памяти, ни вообще весь проспект за его сталинскую помпезность, хотя связано с ним было очень много – школьные годы, потом свадьба, Лиза в бледно-розовом платье, когда вся их компания пошла пешком через весь Кутузовский до их дома на улице Барклая, с гитарой и с каким-то охотничьим горном, распугивая прохожих, как идет деревенская свадьба по улице, всех приглашая в гости (никого они, конечно, не приглашали, не весь же город звать), но все равно проспект оставался ему чужим – из-за отца, наверное, здесь он ездил в последние свои годы, здесь поскользнулся, вот как раз на этой станции метро, упал сильно, и начались метастазы, сначала в ноге (думали, что-то с ногой), потом везде…

Лева вошел в подъезд, нажал код, поднялся на лифте, кивнув уже знакомой консьержке, бабушке с вечным вязанием, и вошел в квартиру.

– Добрый день! – сказал он церемонно Катиной маме. Папы, как всегда, не было дома. – Как себя чувствуете?

– Спасибо, как обычно, – ответила Елена Петровна, улыбаясь и поправляя прическу. – Ни хорошо, ни плохо, обычно. Лев Симонович, мне так неудобно перед вами, вы тратите свое время, в выходной день, давайте я вас хоть обедом покормлю…

– Спасибо, я недавно ел. Елена Петровна, я сначала с вами хочу поговорить. У вас время есть?

– Да, конечно, конечно, – она заторопилась, провожая его на кухню и нервно оглядываясь на дверь Катиной комнаты. – Катя спит плохо, видите, уже первый час, а она еще в постели, значит, ночью не спала, музыку слушала, или курила, или что…

– В Интернете сидела, наверное, – спокойно отреагировал Лева. – Ничего страшного. Молодой организм способен к аритмии, к таким легким перегрузкам. Вот если целый день проваляется в постели – тогда уже плохо.

– Да что вы, я ее сейчас разбужу! Надо ей встать, умыться… Вы же будете с ней разговаривать, как всегда?

– Не надо пока будить, – попросил Лева. Не хотел он сразу слышать эти сцены, эти разговоры бессмысленные, которые выводили его из себя всякий раз, когда он приходил. Мать была абсолютно затоптана ситуацией и ушла в глухую оборону – со своими наставлениями для пятилетних детей: помой уши, почисти зубы, надень кофточку, здесь дует. Вывести ее из этого ступора уже было совсем невозможно, из бабушкиного маразма, а ведь еще молодая женщина, чуть больше пятидесяти. – Давайте сядем и поговорим немного.

– Давайте, – вздохнула Елена Петровна и внимательно посмотрела на Леву. – У вас-то все в порядке?

– У меня-то да… А вот с Катей я прогресса пока не вижу. И хотя в больницу ее отдавать очень не хочется, но… В конце концов, я не психиатр, не врач, я психолог, я помогаю вам понять ситуацию, в которой она находится, но если вы как мать считаете, что результатов нет, что мы в той же точке, что и раньше, то я, со своей стороны…

– Что вы, Лев Симонович! – замахала руками мать Кати. – Как это нет результатов! Я совершенно по-другому жить стала, когда вы появились. Мне есть кому рассказать, с кем поделиться, я значительно лучше стала понимать Катю, девочка как-то успокоилась, прекратились эти ежедневные истерики… И на том спасибо. Будем жить, раз уж наша такая судьба.

«Все-таки она дура, – подумал Лева. – Это жестокая, но правда». Он, собственно, и не ждал ничего другого, разговор был ритуальный, все решения все равно принимает отец, он просто готовил почву для отступления, так, на всякий случай, потому что устал от своего бессилия, от страшных Катиных глаз, от этого Путина на стенках, от абсолютно не распакованного, не раскрытого им черного чемодана с секретами (ну нет такого заболевания, нет и быть не может, ни по симптомам, ни по течению, ни по реакциям ее на его вопросы, ни по чему), от бессмысленной матери, от положившего на все с прибором отца (это, впрочем, не новость, так почти все отцы себя ведут), от непроходимости, тупости своей и чужой, но главное – от бессилия своего и непонимания, что же делать (и с Катей, и с этой чертовой тысячей долларов).

– Ладно, Елена Петровна, – сказал он, – я все понял, давайте поговорим немного о прошлом.

– Так вроде говорили уже, – вздохнула она. – И не раз.

– Давайте еще.

Одной из последних его зацепок было вот это – отчетливое нежелание Катиной мамы говорить подробно о прошлом, о беременности например, о первых годах, о том, как Катя пошла в школу, о том, как спала-ела, и прочее, прочее. Все матери говорят об этом всегда с охотой, упиваясь деталями, а Елена Петровна выдавливала из себя каждое слово (так казалось Леве в последнее время, и он за это решил зацепиться). Может, она все-таки что-то скрывает? Непонятно почему, простая вроде тетка, бесхитростная, без злобы, без двойного дна, но вдруг что-то было? О чем она не хочет даже вспоминать, даже приближаться к этой опасной зоне? Где эта зона, понять бы еще…