врага». В моём случае, мимо проплыло решение проблемы, отложенное на потом: в пятницу, когда я собирался в школу, отец (он всю неделю работал в филиале Центра Подготовки, в Москве, и по вечерам радовал нас с мамой своим присутствием) огорошил меня известием: с начала четвёртой четверти этого учебного года основные филиалы «школы космонавтики» решено перевести на совмещённый тип обучения. Это означает, что родители тех из учащихся, кто этого пожелает, могут написать заявления о переводе из прежней школы в новую — в нашем случае, в специально созданную при Дворце Пионеров. В этой школе будет всего три класса — один девятый и один десятый, плюс восьмой, «подготовительный», и заниматься там будут по новой учебной программе, в которой будут смешаны и обыкновенные, общеобразовательные и сугубо наши, «космические» предметы.

Этому можно только порадоваться: хоть времени свободного будет побольше, а что в школу теперь придётся каждый день добираться за пять остановок на троллейбусе номер 28, который идёт от нашей Улицы Крупской, мимо Дворца и дальше, до метро «Парк Культуры» — то это не беда, другие через весь город ездят, и ничего…

Оля Молодых и Андрюшка Поляков, которым я в тот же день сообщил эту потрясающую новость, думают точно так же, и оба собираются поговорить с родителями на предмет упомянутых писем. Оля даже сказала, что можно будет ездить во Дворец на велосипедах — получится, чуть ли не быстрее, чем на троллейбусе. А велики будем оставлять в гардеробе Дворца…

На это Андрюха, поднабравшийся с некоторых пор скепсиса и у Середы, язвительно предложил велосипедами не ограничиваться, а чтобы я брал с собой в новую школу ещё и Бритьку — мол, мы тут позанимаемся, а она полежит в уголке. А на недоумённый вопрос Оли — «это ещё зачем?» — ответил, что реакция дворцовских тётенек-уборщиц на оставленные на чистом мраморном полу велосипеды будет столь же доброжелательной и приветливой, как на трусящую по коридорам Дворца собаку. Хорошо, если просто наорут, а то ведь и мокрыми тряпками прогонят, взашей!

За разрешением спора привычно обратились ко мне; я же заявил, что насчёт велосипеда — мысль хорошая, и для поддержания физической формы полезно. Ближе к апрелю, когда снег сойдёт, попробуем вернуться к этой теме… если, конечно, затее с новой, совмещённой школой ничто не помешает.

Ну, это всё начнётся потом, в марте, после недолгих весенних каникул. А пока — снег скрипит под лыжами, солнышко сияет, Бритька носится кругами, оглашая Ленинские горы звонким лаем.

…Интеллигент, вставай на лыжи,

Шей анорак и двигай на гора,

И все сердца кишечники и ниже

Залечат горы быстрей, чем доктора!..

С Ленинских Гор мы отправились не домой, а прямиком к бабуле — притянули пучок лыж к багажнику «Лады», которую отец оставил недалеко от входа в эскалаторную галерею, и по проспекту Вернадского, потом по Ломоносовскому, вывернули на Ленинский.

Нас ждали, а как же! Грибной суп из сушёных белых, летние заготовки от запрудненской родни, мясные фрикадельки с рисом — запахи такие, что ещё на подходах, на лестничной клетке валят с ног с вероятностью поражения сто два процента. После обеда (застолье на этот раз сравнительно скромное, ка кухне) мы, все четверо, проваливаемся в объятия Морфея. Мама прилегла в спальне, отец клюёт носом в кресле перед телевизором, а я, сделав героическую, но провальную попытку сыграть с делом партию-другую в шахматы, сдался и устроился на диване, в большой комнате. Бритька сопит, свернувшись калачиком на ковре — сонное царство, да и только!

Морозный воздух, физические нагрузки, обильная трапеза — короче, когда я оторвал голову от подушки, за окном было уже темно. Мама с бабулей колдовали на кухне над каким-то особым рыбным пирогом, Бритька вертелась у них под ногами, надеясь, что кто-нибудь уронит вкусный кусочек и строила умильную мордаху на недовольное бабулино «а ну, кыш отсюда, попрошайка хвостатая!» Отец с дедом сидели на креслах спиной ко мне, перед ними мерцал цветным экраном большой «Рубин» и Александр Бовин что-то проникновенно вещал насчёт очередной попытки военного переворота — кажется, в Аргентине. Я пригляделся — ну да, точно, вот и Исабель Перон вещает с трибуны перед толпой военных в круглых, на американский манер касках. Вот она вскидывает руку в жесте, неприятно похожем на нацистский «зиг», а за спиной у неё громоздится старый американский «халф-трак», и дырчатый ствол «Браунинга» 50-го калибра пялится в поверх съёмочной камеры… Картинка чёрно-белая, скверного качества, и вальяжный голос Бовина заглушает испанскую речь на втором плане.

Ладно, Бог с ней, с Аргентиной, как и с нынешней сеньорой президентом — тем более, что та всего лишь косплеит неподражаемую Эвиту Перон. Сейчас меня заботило другое — почему с того самого момента, как мы вошли в квартиру, меня не отпускает ощущение, что всё это — в последний раз? Ну, может не совсем последний, может предпоследний, но домашняя, размеренная жизнь, которой я наслаждался до сих пор безвозвратно уходит.

Нет, это не носило характер дурного предчувствия — скорее, ожидания неизбежных перемен. А я с подозрением отношусь к переменам — что нетипично для пятнадцатилетнего мальчишки, но вполне нормально для мужчины, разменявшего седьмой десяток. Привыкаешь, знаете ли, к стабильности, к определённости — тем более, что жизнь-то вокруг не то, чтобы безмятежная, но… спокойная и предсказуемая. Во всяком случае, в сравнении с бурлящим котлом двадцатых годов следующего века, из которого я сюда угодил.

А ведь это никуда не годится, понял я. Мало того, что я опять, кажется, ударяюсь в рефлексию, что с некоторых пор категорически себе запретил — стоит дать волю таким вот настроениям, и враз обнаружишь, что лежишь на диване и наслаждаешься фактом жизни, как таковой. Разве для этого я заделался в попаданцы? Нет, не для этого я заделался в попаданцы…

«Рубин» мигнул, финальная заставка «Международной панорамы» сменилась на что-то музыкально-развлекательное, кажется, «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Дед ворчливо прокомментировал: «ну вот, опять это дрыгоножество…» и пошёл выключать телевизор. Я дождался, когда экран погаснет, и только тогда спросил:

— Дед, а у тебя, вроде, была пишущая машинка? Та, новая, электрическая?

Уточнение было нелишним — кроме югославской «UNIS», у деда имелась ещё старенькая «Москва» — но отбивать пальцы на её тугих механических клавишах у меня не было никакого желания.

Так у нас же дома своя есть! — ответил вместо дела отец. Отличная, немецкая, «Олимпия»!

— Не фурычит твоя