— И проституток тоже? — подозрительно спросил Роман, когда я впервые изложил ему свою точку зрения. — Ты считаешь похождения какой-нибудь Орит на Тель-Барух достойным предметом исторических изысканий?

— Естественно! — воскликнул я, воздев очи горе. — Истории интересно все: от парадной речи президента Вейцмана до помады на губах этой твоей Орит. И кстати, — добавил я, — для правдивой истории государства просто необходимо описание трудных полицейских расследований. Для английских историографов будущего романы Агаты Кристи не менее важны, чем речи Уинстона Черчилля!

— Понимаю, — задумчиво сказал Роман. — Ты хочешь присвоить лавры не только Черчилля, но и Кристи…

Он так ничего и не понял. Неудивительно, что дело, которое можно распутать за сутки, тянется у него обычно неделю или даже месяц. Хаим Шуваль, подозреваемый по делу об убийстве в университете, просидел в камере предварительного заключения два дня, пока мое вмешательство не позволило разоблачить истинного убийцу и его подстрекателя! Вы думаете, Роман сказал мне «спасибо»? Нет, он заявил: «Песах, не вмешивайся, пожалуйста, иначе информации не жди!» Он называет «информацией» свой комментарий к статьям борзописцев из газет!

Наверняка и убийство Иосифа Гольдфарба осталось бы нераскрытым, если бы в тот вечер Роман не изменил своим привычкам и не позвал меня к себе вместо того, чтобы подняться ко мне самому. И наверняка правосудие совершило бы жестокую ошибку, осудив невиновного.

Впрочем, по порядку.

* * *

Во вторник, в 21 час 32 минуты (вы же понимаете, как важна точность в описании следственных действий) Роман Бутлер позвонил мне и сказал, сдерживая зевоту:

— Песах, у меня просто нет сил подниматься, чтобы выпить твой дряной кофе. Устал…

— Это с тобой бывает частенько, — вставил я.

— Что?.. Спускайся ко мне, не возражаешь?

— Какой детектив захватить? — спросил я, предвосхищая просьбу Романа.

Он на секунду задумался и сказал с некоторым сомнением в голосе:

— Тащи Эллери Квина, «Девять месяцев до убийства».

— Двенадцать, — сказал я и положил трубку, чтобы дать Роману время поразмыслить.

— Что двенадцать? — спросил он, открыв мне дверь.

— Сыщик, — язвительно сказал я, — мог бы и догадаться. Ты читаешь этот роман двенадцатый раз. Но собственный рекорд ты еще не побил. Ты брал у меня «Восточный экспресс» уже тридцать два раза.

— Любой порядочный человек, — заявил Роман, усаживая меня в кресло у журнального столика, — давно подарил бы мне эту книгу, чтобы не портить переплет, доставая ее с полки.

— Любой порядочный человек, — парировал я, — купил бы эту книгу в «Стемацком». И еще «Дело о пропавшем свидетеле» Гарднера, а также тот сборник романов Джо Алекса, который по твоей вине я на прошлой неделе отдал в переплет.

— Сколько? — спросил Роман.

— Что — сколько?

— Сколько, — нетерпеливо сказал Роман, — я должен тебе за переплетные работы?

— Чашку кофе покрепче и историю расследования — покруче.

— Кофе — пожалуйста, а с расследованиями туго. Самое крутое из известных мне расследований описала Батья Гур в своем последнем романе «Убийство в театре».

Я еще не успел купить эту книгу, хотя и читал рецензию в газете «Маарив».

— Только не нужно пересказывать сюжет, — сказал я. — Самое дурное качество человека — это желание пересказать сюжет детектива, да еще и приврать при этом.

— Не беспокойся, — успокоил меня Роман. — Я не читал этого романа и надеялся, что ты уже купил книгу и дашь мне ее, когда я расправлюсь с Квином.

— Почему же ты утверждаешь, что расследование Батьи Гур — самое крутое? — удивился я.

— Мне известно дело, которое Батья положила в основу книги. Правда, я не знаю, кто убийца…

— То есть? Тебе известно дело, и ты не знаешь?..

— Я знаю то, что происходило на самом деле, — пояснил Роман.

— Но Батья обычно полагает, что реальность слишком тривиальна, а реальные убийцы просто недостойны внимания писателей. Поэтому мне никогда не удается, читая ее роман и зная каждую деталь дела, которое Батья описывает, угадать, кому же она доверила убить человека. То это бывает главный свидетель, приятнейший человек, который в жизни и мухи бы не обидел. То вдруг оказывается, что убийца — тот, кто в реальной жизни был убит сам…

— Это называется творческой фантазией, и не вам, полицейским, пытаться понять этот феномен. Писатель стоит выше жизненной правды.

— Историк тоже?

— Историк описывает факты, — сухо сказал я. — А факты, да будет тебе известно, тоже выше жизненной правды.

— Не понимаю, — развел руками Роман. — У вас, историков, изощренная логика. Рукопожатие Биби с Арафатом — это жизненная правда или исторический факт?

Я не успел ответить — зазвонил телефон.

У Романа Бутлера есть еще один существенный недостаток. Когда он ведет телефонный диалог со своими сотрудниками, по выражению его лица невозможно догадаться, о чем идет речь. Доклад оказался довольно длинным, и я успел продегустировать кофе, сваренный, естественно, не Романом, а его женой Леей: самому Роману никогда не удавалось добиться такого аромата, даже если он действовал строго по инструкции, опубликованной однажды в пятничном выпуске «Маарива».

Комиссар сказал «хорошо» и положил трубку.

— Что «хорошо»? — не удержался я от вопроса.

— Да ничего хорошего, — буркнул Роман, не успев согнать с лица маску сосредоточенного внимания. — Извини, Песах, мне придется уйти. Дела.

Он на минуту скрылся за дверью спальни, о чем-то переговорил с женой, уже лежавшей в постели, а когда опять появился в салоне, то увидел меня в той же позе и с чашкой недопитого кофе в руке.

— Ты остаешься? — поинтересовался Роман. — Учти, я могу задержаться на всю ночь.

— Кого убили-то? — спросил я.

— Завтра прочитаешь в газетах, — отрезал Роман.

Я молча допил кофе и поудобнее устроился в кресле. Кресло было глубоким, и для того, чтобы извлечь меня силой, Роману пришлось бы вызвать подкрепление.

— Ну хорошо, — вздохнул он. — В двух словах: убит Иосиф Гольдфарб, известный хирург. Для тебя, Песах, ничего интересного — обычное ограбление, хозяин оказался дома и…

Человек я, в общем, здоровый, и, честно говоря, не имею представления, на чье лечение моя больничная касса тратит те деньги, которые снимает с моего счета. Я не знал никакого иного Гольдфарба, кроме известного парламентского перебежчика. Насколько я помнил, тот Гольдфарб не имел никакого отношения к медицине.

— Известный хирург, — пробормотал я. — Значит, журналисты уже в курсе. На место преступления они наверняка приедут раньше тебя. Ты полагаешь, что историк не имеет права увидеть то, что видит любой борзописец?