то чтобы я сожалею, впрочем.) Готовясь к университетскому собеседованию, я знала, что преподаватель русского отделения скорее всего спросит меня, (а) что я знаю о советской власти (честный ответ: очень мало, кроме того, что у Горбачева родимое пятно на голове) и (б) какую русскую литературу двадцатого столетия я читала. Я много знала о Толстом, Достоевском и Чехове, но понимала, что это будет скорее минимальным требованием и ни на кого не произведет впечатления. Нужно прочесть что-то более современное. Причем быстро. И тут появляется Солженицын и его книга, очень короткий (чуть больше ста страниц), легко читающийся и доступный для восприятия путеводитель по самым темным сторонам жизни в советской России. Идеальный набор. Я взяла ее с собой в первую поездку в университет и читала в своей комнате вечером накануне собеседования, дрожа от холода под одеялом — я не знала, как включить обогреватель, — и, как идиотка, мелодраматично представляя себе, что это напоминает условия, в которых приходилось жить в лагере Ивану Денисовичу Шухову.

Мой план сработал на все сто. В начале собеседования мы говорили об «Анне Карениной», «Войне и мире», рассказах Чехова. Я произносила какие-то глубокомысленные фразы о натурализме и символизме, которые на самом деле не понимала. И тут пришло время того самого вопроса. Меня собеседовала тьютор русского отделения, выдающаяся и немного пугающая женщина — мне пришло в голову, что она была первой русской, с которой я встретилась лицом к лицу. Она была похожа на персонажа «Гарри Поттера»: что-то среднее между Мэгги Смит в роли профессора Макгонагалл и мадам Максим, директрисой французской школы для девочек, в исполнении гигантской версии Фрэнсис де ла Тур. Теперь представьте этого персонажа в виде русской императрицы, занявшейся преподаванием в балетной школе, — и вы получите примерно четверть представления о масштабе преподавательницы, проводившей со мной собеседование. Во время нашего разговора зазвонил телефон; она сняла трубку и сказала что-то отрывистыми, устрашающими русскими фразами. Я смотрела на все это с отвисшей челюстью. Никогда я не чувствовала себя больше похожей на героиню фильма про Джеймса Бонда.

Она положила трубку, натянуто улыбнулась и задала вопрос, которого я ждала: «А что еще вы читали из современной литературы?» Это был зашифрованный вопрос, который на самом деле означал: «Ну а Солженицына-то вы читали?» «Да, — радостно выпалила я, зная правильный ответ, — Солженицына». У меня получилось «Солзи-ни- цин», как будто это какое-то лекарство от кашля вроде пертуссина, — я тогда не умела произносить звук «ж». Я не корю себя за это и не испытываю чувства вины. Кому из людей, чей родной язык английский, легко произносить слово «Солженицын»? (Газета «Дейли Миррор», рассказывая об одном из его антизападных выступлений в середине 1970-х, назвала писателя «Солженитвит».) «И что же из Солженицына вы читали?» — мягко уточнила она, произнеся его фамилию правильно и со значением, чтобы помочь мне вспомнить. Она уставилась в пол, как бы заранее понимая, что я многовато на себя беру. «Э-э-э… “Один день Ивана…”», — я не знала, как правильно поставить ударение в слове «Денисович». «Ивана Денисовича, — улыбнулась она. — И что же вы думаете об этой книге?»

Это был непростой вопрос. Следуя вдохновляющему примеру Брежнева в том, что касается формирования твердых мнений о книгах, которые ты не читал, я успела прочесть только первые десять страниц. Я знала, что в повести рассказывается о человеке, попавшем в ГУЛАГ. Я довольно туманно представляла себе, что такое ГУЛАГ. Я также знала, что Солженицын был важным писателем, что он вызывал споры и что он был антисоветчиком. Внезапно я стала беспокоиться о том, что женщина, проводившая собеседование, могла не быть антисоветчицей, и мое внимание к этой стороне творчества Солженицына может быть оценено негативно. Мне нужно было сказать что-то такое, что не выдало бы моего невежества и показало бы, что я способна думать на ходу. Каким-то чудом я нашла ответ, идя, впрочем, на большой риск, так как он мог оказаться фактически неверным: «Это выдающееся литературное произведение, так как на протяжении целого романа описывается всего лишь один день из жизни одного человека».

Я произнесла это медленно и со значением, как будто высказывая очень глубокую мысль. В тот момент я искренне верила в нее — да и до сих пор считаю авторский замысел довольно смелым и оригинальным: «Напишу-ка я роман о ГУЛАГе. Только весь роман будет об одном дне в жизни одного человека. Просто растяну действие. Зачем кому-то знать, что происходит после этих двадцати четырех часов? Вон с “Миссис Дэллоуэй” [117] же все получилось…» Но все же это было глупейшее утверждение с моей стороны — хотя бы потому, что оно было настолько очевидно. А главное, поскольку книгу я не прочла, у меня не было никакой уверенности в том, что она действительно ограничивается одним днем (сюжет вполне мог развиваться на протяжении хоть тысячи лет, а «один день» из названия — относиться к какому-нибудь флешбэку). Так или иначе, я сказала то, что надо, и прошла собеседование. Первый человек по фамилии Гроскоп в университете. Через сто тридцать лет после того, как мой прапрадед приехал в Англию, будучи польским евреем, чьи потомки потом отказывались признать — ну, или просто как-то забыли, — что он был польским евреем. В тот момент я, конечно, ничего об этом не знала. В противном случае я могла бы и не оказаться в той комнате, делая вид, что знаю что-то о Солженицыне.

Я не возвращалась к Солженицыну много лет — студенткой мне было очень трудно заставить себя его читать. Один из главных уроков его произведений состоит в том, что надо продолжать упорно цепляться за жизнь, какими бы неблагоприятными ни были обстоятельства. Забавно, что этот урок очень важно усвоить, чтобы прочесть любую из его книг. С этим соглашаются даже его соотечественники. Солженицын занимает странное, сложное и иногда отвергаемое место в сознании русских. Его творчество было не совсем литературным — и в то же время его считают величайшей (а может быть, даже единственной настоящей) литературой советского периода. Но и историком его не назовешь, потому что он писатель. Не облегчил он свое положение, и вернувшись уже в очень пожилом возрасте в Россию. Он исповедовал сочетание крайне прогрессивных и крайне реакционных взглядов — многие из них коренились, в толстовском стиле, в духовности, морали и православной церкви. Как и Толстому, ему бы, наверное, больше подошла жизнь монаха, чем жизнь писателя,