— Если не куришь, можно обменять сигареты на продукты.

— Разумно. Вы русский?

— Эстонец.

Мой спаситель что-то сказал двум старикам, которые в ответ синхронно закивали.

— Это мои родители, — объяснил он. — А эти три малышки — мои дети. — Он указал на маленьких девочек, глазевших на меня из дальнего конца палатки. — На подходе четвертый, — подмигнул он мне. — А этот храпящий толстяк — вон он лежит — ни на что не годный брат жены. Но семья есть семья. Вы пробираетесь домой? Вас ждет кто-нибудь?

— Жена. Я, видите ли, женат…

В лагере я научился подавлять мысли о ней. Теперь, когда меня согревала надежда вернуться, ее образ начал оттаивать и проявляться в моем сознании — сначала медленно, а потом все быстрее, так что я уже не мог держать этот процесс под контролем. По мере того как я вспоминал ее руки, голос, запах, мое тело все сильнее сотрясалось от дрожи, а на глаза навернулись слезы. В следующее мгновение я зарыдал в голос, не обращая внимания насидевших передо мной незнакомых людей. Эти воспоминания так меня взволновали, что я ничего не мог с собой поделать.

— Скажите, кто вы? Почему помогаете мне? — спросил я, немного успокоившись.

— Меня зовут Ней. Мы якуты. Последние свободные якуты обитают в этом краю. Почему я вам помог? Потому что помогать людям — мой долг, вот почему.

Потрясает то, с какой быстротой оттаивает душа беглого заключенного, когда он встречает доброе человеческое отношение. И в этом для него заключается известная опасность, возрастающая, когда он сталкивается с симуляцией подобного отношения — со своего рода искусственным светом вместо согревающего огня.

— Многие годы, мой друг, я не слышал никого, кто бы так рассуждал о долге. Обычно долг рассматривается как обязанность подавлять тех, кто ниже тебя, и кланяться тем, кто выше.

Я протянул к этому человеку руки и, наверное, обнял бы его, если бы в этот момент полог юрты не отодвинулся в сторону и я не увидел хорошо знакомые сапоги, а над ними — не менее знакомое лицо.

— Отличная речь, поэт, — ухмыльнулся пришедший. — Но Ней говорил о долге в социалистическом понимании, то есть о своих обязательствах по отношению ко мне. Ваша же устаревшая трактовка этого понятия обязывает его помогать врагам государства.

Я очень надеялся никогда больше не видеть лица коменданта Зенского, но знал, что уже его не забуду. И вот, несмотря на все мои надежды, конспирацию, планы, взятки, преодоленный страх быть застреленным при попытке к бегству и отчаянные усилия избежать встречи с ним, во что я было уже поверил, он снова предстал передо мной собственной персоной. Все такой же (далее часть фразы зачеркнута) и изобретательный.

— Вы добились куда больших успехов, нежели другие: пробрались сквозь двойную цепь охранения и шли так долго, что ухитрились добраться до Ней. Я впечатлен. Скажите, где вы проходили военную службу?

Комендант сел на свободное место рядом с очагом. Странно, что этот топчан прежде пустовал. Или его специально держали незанятым, дожидаясь его прихода?

— В Мурманске.

— Это многое объясняет. Вы, наверное, думали, что привыкли к холоду, не так ли?

Я промолчал.

— Позвольте сказать вам одну вещь: к холоду привыкнуть невозможно. Если бы вы не встретились с Ней, то через несколько часов умерли бы от переохлаждения. Вам, может быть, кажется, что Булун — тюрьма? Да Булун настоящий оазис, райское местечко в смысле тепла и удобств по сравнению с другими лагерями в этом Богом забытом краю. Фактически весь этот пустынный ледяной край — тюрьма. Знаете, сколько лет я уже живу здесь? Восемнадцать. И знаете почему? Потому что мне хорошо платят. У меня большой дом на берегу Лены, где, между прочим, отличная рыбалка, и привилегии как у иностранного туриста. Мне также предоставлена возможность лечиться в лучшем госпитале — и не только мне, но и моей жене и детям. У меня есть свой шофер, и, если разобраться, материально я устроен куда лучше, нежели девяносто процентов местных партийных чиновников, официально занимающих более высокие должности. Но ради этого мне приходится жить в краю вечной мерзлоты. То есть девять месяцев в году я должен переносить пронизывающий холод, а три месяца — непрестанные атаки москитов.

Скажите, товарищ поэт, сколько раз вы выходили за дверь с тех пор, как стали гостем моего учреждения? Впрочем, можете не говорить. Я и так знаю: ровно столько, сколько мы вам это позволяли. А чем пахнут ваши руки?

Они, разумеется, пахли рыбой, и я полагал, что этот запах уже никогда не выветрится. Я понюхал их, стараясь сохранить бесстрастие, но не выдержал и поморщился. Зенский рассмеялся.

— Я так и думал. Признаться, нам стоило усилий, чтобы вы и ваши приятели не могли избавиться от этого запаха. Производство все увеличивается, не так ли? И руководство присылает сюда все больше людей вашего склада: писателей-диссидентов, актеров-педерастов и певцов-волосатиков. И у нас есть место и работа для всех.

Ней и его жена печально смотрели в землю. Зенский перевел на них взгляд, и в тот же миг их губы изогнулись в угодливых неискренних улыбках. Зенский приказал Ней налить мне чаю и принести какой-нибудь еды. Понюхав пищу, комендант с отвращением скривился и протянул мне тарелку.

— Возможно, со временем вы к этому привыкнете. Но я так и не смог. Это сырое оленье мясо, которое сначала нарезают тонкими кусками, а потом замораживают. Дикость. Я лично предпочитаю осетровую икру, которую нам доставляют ежемесячно вместе с водкой и крымским шампанским. Все только самое лучшее. Но здесь, кроме мерзлой оленины, ничего нет. Так что ешьте что дают, набирайтесь калорий, чтобы согреть организм. Когда немного придете в себя, я кое-что вам покажу.

После этих слову меня совершенно пропал аппетит, но я не хотел, чтобы Зенский думал, будто сумел выбить меня из колеи, поэтому решил немного подкрепиться. Когда мясо и хлеб были съедены, я отдал тарелку жене Ней и кивком поблагодарил ее. Она улыбнулась, но, посмотрев на Зенского, втянула голову в плечи и поспешила укрыться за спиной мужа.

— Давайте выйдем на минутку, — сказал Зенский. — Как я уже говорил, мне нужно кое-что вам показать.

Я попытался было встать со своего ложа, но понял, что это мне не под силу. Высокая температура и овладевшее мной отчаяние, связанное в том числе с ужасной репутацией Зенского, вызвали у меня временный паралич нижних конечностей.

— Поэт! — Зенский приблизил ко мне свое бледное, со следами оспин лицо. — Вы что, боитесь меня?

Я промолчал и, сделав над собой гигантское усилие, ухитрился-таки подняться со своего тюфяка, накинув на плечи шубу Ней. Потом мы с Зенским вышли из юрты в ночь. Она была такой прозрачной и холодной, что мы словно оказались внутри хрустальной чаши. На небе мерцало невиданное количество звезд, казалось, полностью усыпавших небосвод. Откуда-то доносились едва слышные звуки — не то отдаленный звон, не то треньканье. Зенский указал на тусклое зарево на горизонте.