Она ему нравилась. Она не знала, как и почему это произо­шло, но она ему нравилась, и эта мысль поражала. Жаль, что нет Кейлы, с которой можно было бы обо всем поговорить. Конеч­но, можно позвонить ей, но это не одно и то же. И потом, она сама не знала, что скажет. Просто хотела чтобы ее выслушали.

Когда она подходила к дому, дверь мастерской распахнулась и оттуда появился Джона. Сощурившись на солнце, он подался к крыльцу.

— Привет! — окликнула Ронни.

— Ой, привет, Ронни! — воскликнул мальчик и побежал к ней. — Можно задать тебе вопрос?

— Валяй!

— Хочешь печенье? –

— Что?

— Печенье! Вроде «Орео». Хочешь?

Она не совсем понимала, к чему он клонит, потому что мыс­ли Джоны текли ни перпендикулярно, ни параллельно ее соб­ственным.

— Нет, — осторожно ответила она.

— Как это можно не хотеть печенье?

— Просто не хочу.

— Ладно.

Он взмахнул рукой.

— Скажем, ты хотела печенье. Предположим, просто уми­рала, хотела печенье. И печенье лежало в буфете. Что бы ты сде­лала?

— Съела бы печенье? — предположила она.

— Совершенно верно! — щелкнул пальцами Джона. — Имен­но это я и говорю.

— Что именно?

— Что если хочешь печенье, то пойди и возьми. Вполне ра­зумно.

Вот оно что?! Теперь понятно!

— Позволь предположить, что па не разрешил тебе брать пе­ченье.

— Не разрешил. Даже если бы я умирал с голоду, он и слы­шать ничего не хочет. Говорит, что сначала нужно съесть санд­вич.

— А ты считаешь это несправедливым.

— Ты сама сказала, что взяла бы печенье, если бы захотела. Я не маленький и сам могу принимать решения.

Он серьезно уставился на нее.

Ронни прижала палец к подбородку.

— Хмм... теперь я вижу, почему это так тебя беспокоит.

— Все равно нечестно! Если он захочет печенье, пойдет и возьмет. Но для меня это правило не существует. Ты сама сказа­ла, что это несправедливо!

— Так что будешь делать?

— Съем сандвич. Потому что должен. Потому что мир жес­ток к десятилетним детям!

Не дожидаясь ответа, он прошел мимо. Ронни с улыбкой по­качала головой. Может, позже она поведет его есть мороженое.

Она минутку поколебалась, стоит или нет идти в дом, но по­том все же направилась к мастерской. Возможно, самое время увидеть витраж, о котором она столько слышала.

Открыв дверь, она увидела, что отец что-то паяет.

— Привет, солнышко. Заходи.

Ронни вошла внутрь. Она впервые была в мастерской. Смор­щила нос при виде странных гибридов животных и подошла к столу, где и увидела витраж. Насколько она поняла, до оконча­ния работы еще далеко. Еще и четверти не готово, и, видимо, нужно поставить на свои места не менее тысячи кусочков.

Припаяв очередной, отец выпрямился и расправил плечи.

— Стол для меня слишком низкий. Иногда спина затекает.

— Принести тебе тайленол?

— Нет, я просто старею, тайленол тут не поможет.

Ронни фыркнула и отошла от стола. К стене, рядом с газет­ной вырезкой с рассказом о пожаре в церкви, была приклеена фотография витража. Ронни присмотрелась поближе, прежде чем вновь повернуться к отцу:

— Я поговорила с ним. Ходила в мастерскую, где он рабо­тает.

— И?..

— Я ему нравлюсь.

— Как и должно быть, — пожал плечами отец. — Ты тут одна на миллион.

Ронни благодарно улыбнулась. Всегда ли отец был таким милым?

Но как она ни старалась, не смогла вспомнить.

— Почему ты делаешь витражи для церкви? Потому что пас­тор Харрис позволил тебе жить в доме?

— Нет, я в любом случае его сделал бы...

Он не докончил фразу. Ронни выжидающе уставилась на него.

— Это долгая история. Уверена, что хочешь ее услышать?

Она кивнула.

— Мне было лет шесть-семь, когда я впервые забрел в цер­ковь пастора Харриса, чтобы укрыться от дождя. При этом я был почти уверен, что он меня выгонит. Но вместо этого он принес мне одеяло и чашку супа и позвонил моей матери, чтобы она пришла за мной. А пока ее не было, позволил мне поиграть на пианино. Я был малышом, просто барабанившим по клавишам, но почему-то вернулся на следующий же день и пастор стал моим первым учителем музыки. Он боготворил великих композито­ров и часто повторял, что прекрасная музыка подобна пению ан­гелов, и я заразился от него этой любовью. Приходил в церковь каждый день и играл часами под тем, первым витражом, купа­ясь в божественном свете, проходившем сквозь него. Когда я вспоминаю проведенные там часы, мне всегда представляется эта картина. Поток небесного света. И когда несколько месяцев назад церковь сгорела...

Он показал на газетную вырезку.

— Пастор Харрис едва не погиб в ту ночь. Он был в церкви, вносил последние поправки в проповедь, и едва сумел выбрать­ся. Церковь заполыхала в считанные минуты и сгорела дотла. Пастор Харрис месяц пролежал в больнице и с тех пор проводил службы на старом складе, которым кто-то позволил ему пользо­ваться. Там было темно и сыро, но я думал, это временная мера, пока он не объяснил, что страховка покрывает только половину причиненного ущерба и он никак не может позволить себе новый витраж. Я просто не мог этого допустить. Церковь уже ни­когда не будет прежней без витража. Поэтому я собираюсь за­кончить его.

Он откашлялся.

— Мне необходимо его закончить.

Ронни попыталась представить мальчика, сидящего за цер­ковным пианино, но взгляд все время скользил между снимком на стене и частично законченным витражом.

— Ты делаешь доброе дело.

— Да... посмотрим, как все обернется. Но Джоне, похоже, нравится здесь работать.

— Кстати, насчет Джоны. Он очень расстроился из-за того, что ты не позволил ему съесть печенье.

— Сначала сандвич.

Ронни хихикнула.

— Я не спорю. Просто все это ужасно смешно.

— Он сказал тебе, что уже слопал сегодня две печенюшки?

— Боюсь, что об этом он не упомянул.

— Я так и понял.

Он положил перчатки на стол.

— Хочешь поесть с нами?

— Думаю, да, — кивнула Ронни.

Они направились к двери.

— Послушай, — с небрежным видом спросил отец, — у меня есть шанс познакомиться с молодым человеком, которому нра­вится моя дочь?

Ронни проскользнула мимо него.