— Да, боюсь, беспокойное отделение плачет по старине Макмёрфи Рыжему. Знаете, что я подумал, наблюдая за ним эти несколько дней?

— Шизофреническая реакция? — спрашивает Элвин.

Трубкин качает головой.

— Латентная гомосексуальность с формированием реакции? — говорит третий.

Трубкин снова качает головой и закрывает глаза.

— Нет, — говорит он и улыбается на всю комнату. — Негативный эдипов.

Все поздравляют его,

— Да, я думаю, на это многое указывает, — говорит он. — Но, каким бы ни был окончательный диагноз, мы должны учитывать вот что: мы имеем дело с человеком незаурядным.

— Вы… очень, очень заблуждаетесь, мистер Гидеон, — говорит Старшая Сестра.

Все дергаются в ее сторону, даже я, но делаю вид, что просто заметил пятнышко грязи сверху и принимаюсь тереть его. Теперь все точно сконфузились как черти. Они-то думали, этого она и хочет, за этим и созвала совещание. Я тоже так думал. Она на моей памяти сплавляла в беспокойное людей куда как безобиднее Макмёрфи только за то, что они могли плюнуть в кого-то; а теперь перед ней этот громила, который ей и всему персоналу поперек горла, про которого она недавно высказалась, что ему не место в этом отделении, и вдруг на тебе.

— Нет. Я не согласна. Ничего подобного, — она улыбается всем. — Не согласна, что его следует перевести в беспокойное и тем самым просто сбагрить нашу проблему на другое отделение, и не согласна, что он являет собой нечто исключительное — этакого суперпсихопата.

Она ждет, нет ли у кого возражений, но все молчат. Она делает первый глоток кофе, и на чашке остается красно-оранжевый след. Я невольно пялюсь на кромку чашки; не может быть, чтобы это была помада. Это жар — кромка просто накалилась от ее губ.

— Признаю, что поначалу, когда я стала признавать в мистере Макмёрфи нарушающий фактор, я была настроена самым решительным образом перевести его в беспокойное. Но теперь считаю, уже слишком поздно. Исправим ли мы вред, который он нанес нашему отделению, избавившись от него? Я так не думаю, после сегодняшнего. Полагаю, если бы его теперь перевели в беспокойное, это совпало бы с ожиданиями пациентов. Он стал бы для них мучеником. И они не смогли бы увидеть, что он не — как вы выразились, мистер Гидеон — «исключительная личность».

Она снова отпивает кофе и ставит чашку на стол; стук ее напоминает молоток судьи; трое практикантов ни живы ни мертвы.

— Нет. Он не исключительный. Он всего лишь человек и подвержен всем страхам, всей трусости и всем слабостям, свойственным всякому человеку. Через несколько дней — у меня очень сильное предчувствие — он это подтвердит как нам, так и всем пациентам. Если он останется у нас в отделении, я уверена, что его бравада поубавится, его самопальный мятеж сойдет на нет, и, — она улыбается с таким видом, словно знает что-то, чего не знает никто, — наш рыжий герой скатится до фигуры, знакомой всем пациентам и не внушающей уважения: фанфарона и балабола, из тех, что могут залезть на табуретку и выкрикивать лозунги, как на наших глазах делал мистер Чезвик, но, как только почувствуют реальную опасность, тут же идут на попятную.

— Пациент Макмёрфи, — мальчик с трубкой чувствует, что должен отстоять свою позицию и хоть как-то сохранить лицо, — не кажется мне трусом.

Я ожидаю, что сестра взбеленится, но напрасно; она просто окидывает его взглядом «посмотрим-кто-из-нас-прав» и говорит:

— Я не сказала, что он такой уж трус, мистер Гидеон; о нет. Он просто обожает кое-кого. Как психопат, он чересчур обожает мистера Патрика Рэндла Макмёрфи, чтобы подвергать его излишней опасности. — Она так улыбается бедняге, что тот уже не знает, куда деть свою трубку. — Если мы немного подождем, наш герой — как там говорят У вас в колледже? — облажается? Да?

— Но на это могут уйти недели, — говорит мальчик.

— У нас есть недели, — говорит она и встает с таким самодовольным видом, какого я не замечал у нее с тех пор, как появился Макмёрфи. — У нас есть недели и месяцы, и даже годы, если понадобится. Не забывайте, что мистер Макмёрфи на принудительном лечении. Срок его пребывания в этой больнице всецело зависит от нас. А теперь, если нет других вопросов…

17

То, как Старшая Сестра уверенно держалась на служебном совещании, слегка меня насторожило, а Макмёрфи вел себя как обычно. Все выходные и следующую неделю он изгалялся над сестрой и черными ребятами как только мог, и пациенты были в восторге. Он выиграл спор — раздраконил сестру, как и обещал, и получил с них деньги, но продолжал точно так же лезть на рожон: горланил песни по всему коридору, прикалывался над черными, досаждал всему персоналу и даже один раз подошел в коридоре к Старшей Сестре и спросил, не скажет ли она ему точного охвата в дюймах своей колоссальной груди, которую она так тщательно, хоть и напрасно скрывает. Она прошла мимо, оставив его без внимания, как оставляла без внимания свою женскую природу, наделившую ее такими пышными формами, ведь она была выше его, выше вопросов пола и всего слабого и плотского.

Когда же она повесила на доску распорядок работ и Макмёрфи прочел, что ему поручена уборная, он подошел к стеклянной будке, постучал в окно и выразил сестре благодарность за такую честь, сказав, что будет думать о ней, протирая каждый писсуар. Она ему сказала, что в этом нет нужды: просто делайте свою работу, этого будет достаточно, спасибо.

Вся его работа сводилась к тому, что он обмахивал писсуары щеткой, распевая в такт движениям во всю глотку, потом плескал немного хлорки — и порядок.

— Чисто, чего там, — сказал он черному, упрекнувшему его в небрежности. — Может, кому-то не слишком чисто, но лично я собираюсь туда ссать, а не вкушать яства оттуда.

Когда же Старшая Сестра вняла жалобам санитара и пришла проверить работу Макмёрфи, она принесла компактное зеркальце и обследовала с его помощью закраины писсуаров. Над каждым писсуаром она качала головой и приговаривала:

— Ну, это кошмар… кошмар…

Макмёрфи ходил за ней по пятам, потупившись и повторяя:

— Нет, это писсуар… писсуар.

Но сестра сохранила самообладание, по крайней мере внешне. И принялась пилить его в своей жуткой размеренной манере, как пилила всех и каждого, пока он