Но Ю.В. Бромлей принципиально отказывается от эмпирического обобщения наблюденных фактов, предпочитая «путь восхождения от абстрактного к конкретному» [там же, с.22]. Изучению исторической эпохи он уделяет в основной своей монографии всего 20 страниц [там же, с.274–294], предпочитая теоретизировать о весьма гипотетической первобытности и малодостоверной, паллиативной современности. Неудивительно, что на такой зыбкой почве построить научную концепцию невозможно. Еще хуже другое: те немногие недвусмысленные выводы, на которые решалась официальная советская этнография, оказывались не только неверными, но и чреватыми самыми непредсказуемыми и опасными последствиями для народов нашей страны.

Один из таких выводов состоит в том, что политическое объединение народов СССР представляет собой еще и целостность в этническом аспекте – советский народ, – которая обладает «не только единой территорией и экономикой, но также общей культурой и общим самосознанием» [там же, с.373]. Эту целостность, однако, согласно представлениям цитируемого автора, еще преждевременно считать единым этносом или нацией, а следует отнести к так называемым метаэтническим общностям [там же, с.375, 391]. Метаэтнос – термин С.И. Брука и Н.И. Чебоксарова [39]– это высший уровень этнической иерархии, который представляет собой совокупность этносов и имеет «общие черты культуры и единое самосознание». Префикс мета-, означающий «потусторонность», подчеркивает, по мнению этнографов, немаловажное обстоятельство: метаэтносы нестабильны, т.е. «находятся в состоянии перехода, изменения состояния» [37, с.82]. Из определения, правда, не совсем ясно, во что они превращаются, но пример советского народа позволяет думать – в «этнические подразделения основного уровня» [там же, с.391], т.е. в обычные этносы, народы.

В качестве основного признака метаэтносов опять же рассматривается самосознание [там же, с.82, 86], а «системообразующим фактором, основным объективным критерием» для их выделения называются «те или иные компоненты культуры»: язык, религия, тип хозяйства [там же, с.82–83]. Так на свет появляются метаэтнолингвистические и метаэтнохозяйственные общности.

Нетрудно убедиться, что, как и в случае определения этноса, указанные признаки являются случайными и для выделения этнических целостностей высшего ранга. Перед нами еще одна неудавшаяся классификация. В самом деле, согласно этой типологии, метаэтносом считаются, например, славяне [там же, с.84]. Однако в этом случае карелы или вепсы, хотя и входят в этнос русских как его субэтносы, к славянам уже, естественно, отнесены быть не могут. Лингвистический принцип оказывается поверхностным, не отражающим сути явления.

Легко поверить, что и другие компоненты культуры – религия, хозяйство, единая государственность – не способны определить однозначно макроэтнические образования, реальность существования которых не подлежит сомнению: Римский мир (Pax Romana), Левант, Византия, Западная (романо-германская) Европа или Христианский мир, Россия, Великая степь, Китай и т.п. Более того, они давно описаны и названы в литературе вопроса. «Почти все известные нам этносы сгруппированы в своеобразные конструкции – „культуры“ или „суперэтнические целостности“» [108]. «Названия „культур“ условны: романо-германская, мусульманская, византийская, средневековая и т.п., но каждая из них является своеобразной целостностью исторического бытия, а не случайным обобщением, принимаемым для удобства классификации. Смена культур означает смену участвующих в их образовании этносов» [97, с.195].

Единственным надежным критерием для отличия суперэтносов, так же как и этносов, служит не язык, не религия, а стереотип поведения. «В единой системе этносов, например в романо-германской Европе, называвшейся в XIV в. Христианским миром (хотя в него и не включались православные народы), стереотип поведения разнился мало и этой величиной можно было пренебречь. Но в системе, условно именовавшейся „мусульманскими народами“ он был настолько иным, что переход отмечался специально» [88, с.92–93].

Коренным отличием реально существующих суперэтносов от выдуманных упомянутыми этнографами метаэтносов является то, что первые возникали всегда, а не только при зрелом капитализме [36, с.68] и вовсе не представляют собой «перехода» или слияния нескольких формаций и более устойчивы, нежели этносы. Продолжительность существования даже давала повод современникам рассматривать их как «состояние», но на самом деле это были медленно текущие процессы, причем не межэтнической интеграции, а постепенного упрощения этнических систем всех уровней. Упрощения как серии необратимых потерь и утрат, включая исчезновение отдельных этносов и субэтносов, а в итоге и всей «культуры» в целом.

Согласно современной теории этногенеза [130, 134], можно определить суперэтнос как группу этносов, возникшую в результате пассионарного толчка в одном регионе и связанную общностью исторической судьбы. Учитывая, что каждый этнос представляет собой оригинальную форму адаптации человека в биоценозе ландшафта, можно заметить, что суперэтносы обычно существуют в границах определенных этноландшафтных зон.

Так, северная граница Римского мира не пересекала зоны распространения виноградной лозы, а с юга была ограничена степными и полупустынными ландшафтами Аравии и Африки. Мусульманский Восток, или Левант, как суперэтнос не расширился далеко за границы адаптации финиковой пальмы, возделываемой в оазисах, и почти совпадал с зоной полупустынь, где сложился замечательный симбиоз человека и верблюда. Сухие степи Евразии, раскинувшиеся от Венгерской пушты на западе до склонов Хингана на востоке, представляют собой экологическую нишу Степного суперэтноса, которую в наше время заполняют потомки тюрок и монголов – умелых пастухов и всадников. Великая Китайская стена отделяет степные ландшафты от субтропического Китая – Поднебесной, – где в бассейне меандрирующих Хуанхэ и Янцзы живут народы Китая, кропотливо выращивая рис.

Здесь речь идет именно об этноландшафтных зонах, т.к. они образуются в результате взаимодействия, симбиоза человека и ландшафта, когда они начинают дополнять друг друга. Не только туареги Сахары не могут обойтись без своих верблюдов, но и верблюды не могут пересекать пустыню без хозяев, достающих им воду из глубоких колодцев. Конечно, некоторые находят пропитание и за пределами кормящего этнос ландшафта, как делали это, например, англичане в Индии или как поступают жители современных мегаполисов и урбанистических конгломерации. Но с точки зрения истории этносферы это кратковременные флуктуации. Исключение, а не правило. На популяционном уровне, т.е. на уровне этноса в целом, существование вне этноса немыслимо. И поэтому современная промышленная цивилизация обречена. Она не исчезает лишь благодаря беспрецедентным темпам ограбления накопленных биосферой миллиардами лет природных ресурсов и осквернения неповторимых ландшафтов. Ее ждет судьба Мохеджо-Даро и Вавилона. Только экологическая катастрофа произойдет в более крупных масштабах.

Ландшафт действует на этнос принудительно, и потому при его смене этнос вынужден либо исчезнуть, либо выработать новые формы адаптации, что означает смену стереотипа поведения. А это уже свидетельствует о появлении нового субэтноса или даже нового этноса, если популяция мигрирует за пределы этноландшафтной зоны. Так, русские крестьяне и казаки, переселяясь в Сибирь, создали ряд оригинальных вариантов русской культурной традиции, не покидая при этом привычного поименно-лугового ландшафта таежной зоны. И потому в Сибири сложилось несколько субэтносов великороссов: чалдоны, индигирцы (русскоустьинцы), марковцы, якутяне, карымы и др. В том же случае, когда крестьяне селились за рубежом привычного ландшафта, популяция преображалась до неузнаваемости и происходила этническая дивергенция. Например, в лесотундре Таймыра на базе смешения северных якутов, «объякученных» тунгусов (эвенков) и старожильческого русского населения – затундренных крестьян – появился своеобразный новый этнос – долгане.