– Да или нет? Не увиливай!

Лгать? Выпутываться? Взяться объяснять суть врожденного проклятия?!

При чужих?!

– Нет, маэстро. Матушка велела мне бежать, и я бегу. Матушка велела – к вам, и я подчинился.

Слова получались скучными, лязгающими. Уход в глухую защиту.

– Ты всегда подчиняешься, когда велят?

– Я не виноват, маэстро! Это выше меня!

– Ты тоже выше меня. Это ничего не значит.

– Вы не понимаете! Вы…

– Я и не собираюсь понимать. Я хочу выяснить: зачем ты приехал? Даже если ты сам еще не знаешь правды…

Давление Карпаччо становилось нестерпимым. Шлем облепил голову, раскаляясь; от жара нащечников бледность сменилась резким, чахоточным румянцем. Кровь ударила в голову. Дыхание сбилось, но Ахилл выровнял его: сказалось умение, наработанное годами. Это разговор. Это всего лишь разговор сына с другом отца. И отвечать надо достойно.

– Я был готов умереть, маэстро! Я и сейчас готов умереть! В любой час… в любую секунду… здесь!.. дома!..

Паоло Карпаччо попятился. Но Ахилл по-прежнему видел только его лицо, и лишь слова маэстро, быстрые, жалящие фразы проникали сквозь глухоту шлема.

– Верзила любил тебя, сынок!

– Отец презирал меня!

– Чушь! Знал бы ты, что он говорил в письмах ко мне…

– Вы лжете, маэстро! Не мучьте беглеца…

Лязг, звон, пятна перед глазами.

– Ахилл! Ахилл, сын Ахилла, зачем ты приехал в Верону? Зачем?!

– Не знаю!

– Врешь! Зачем?! Зачем?!

– Чтобы найти себя! Себя, не вас! Иногда надо забраться к черту на рога, ночевать с идолом, драться с девицами и лесниками, испытать позор на глазах у чужаков, чтобы найти себя! Все это было у меня дома: призраки, драка, позор! Зачем я ехал к вам, маэстро? Вы спрашиваете: зачем?! Чтобы! найти!! себя!!!

…Шлем слетел с головы. Виски отпустило, свежий воздух остудил щеки. Ахилл безумно озирался: двое от забора смотрят на него, новички бросили работу, алебардист прикипел взглядом – не оторвешь. Напротив катался колобок: три плитки вперед, три назад. С ноги на ногу, с пятки на носок. Опустив палаш, взятый незадолго до этого у ученика с main dure, острием вниз. Камзол на боку маэстро Паоло был рассечен до самой подмышки.

Ахилл Морацци-младший кинул свою шпагу в ножны и бросился к выходу, чувствуя, как безумие гонится за ним по пятам. Он не видел, как алебардист, восторженно шепчущий: «Какая фраза! Санта Мария, косой квинт!..» – приблизился к Карпаччо; он не слышал, как алебардист спросил:

– Остановить его, маэстро?

– Не надо, Тибальд, – ответил Непоседа, улыбаясь широко и счастливо. – Он нашел то, чего хотел. Но квинт! Господи, косой квинт после репризы!.. Верзила всю жизнь мечтал…

У одного из манекенов, предназначенных для упражнений, была смеющаяся свинцово-белая личина. В палках, заменяющих руки, манекен держал секиру. Все нервно обернулись, когда секира вдруг ударилась о плитки двора.

Обратный путь превратился в кошмар. Ахилл Морацци был рад этому: купался в кошмаре, наслаждался им, пил, ел его, трогал руками, потому что иначе пришлось бы вынырнуть на поверхность, наконец задавшись вопросом: «Что я делаю?!» Он дрался с какой-то кухаркой, возмущенной привередливостью клиента в выборе пищи, и шумовка гневной женщины вполне достойно конкурировала со шпагой; он долго спорил и пререкался с грабителями на подъезде к Падуе, приводя достойным рыцарям удачи один довод за другим, упирая на несообразность их занятия, объясняя и растолковывая, строя восхитительные пассажи, – пока не уехал дальше, оставив за спиной пять тел, вполне удовлетворенных аргументами. Шлем Квиринуса исчезал с головы, чтобы сразу объявиться: не вовремя, не к месту, и не было выше наслаждения, чем смотреть на преображающийся мир сквозь узкую щель забрала. Паяц с лицом, измазанным белилами, шел рядом с конем, держась за стремя, – Ахилл долго беседовал с Паллором Бледным о самых разных вещах, заслуживающих пристального рассмотрения, но позже он не сумеет вспомнить: о чем именно?!

Продав лошадь, он купил место на палубе торгового галеаса.

Морская таможня пропустила его без досмотра: граждане Венеции, особенно столь именитые, пользовались в порту особыми льготами. Да у Морацци-младшего и не было поклажи, способной вызывать интерес таможенников. Гондольер зажег лампу на носу; лодка двинулась на восток, по каналам Ла-Джудекка и Сан-Марко, до острова Сант-Елена, где Ахилл решил высадиться и заночевать в гостинице. Стемнело, и глупо было бы пугать матушку поздним явлением. В снятой комнате он долго сидел, глядя в стену перед собой, потом встал и спустился вниз.

Фонарь над дверью.

Арка, откуда пахнет едой и ненавистью.

– Синьор! Стойте! Там засада!

Трудно описать пронзительное счастье, ледяное, как шпиль колокольни Сан-Дзаккарьи, и такое же возвышенное, как этот шпиль, которое охватило молодого человека. Ахилл потянулся куда-то вдаль, в тьму и молчание, к остаткам колоннады и забытому алтарю, пальцы нащупали холод шлема – бронза? мрамор?! – и спустя миг он уже глядел сквозь прорезь вожделенного забрала. Жизнь сузилась до размеров жестокой щели, не позволявшей отвлекаться на бессмысленные мелочи вроде ужаса, понимания или здравого рассудка. «Умри, щенок!» – лязгнуло о стену, когда ноги увели тело от убийственной меткости вопля.

Через секунду он схлестнулся с дядюшкой Бертуччо.

После девицы, встреченной близ Чигитты, после семейства лесника Филиппо, после ведьмы Челюстины – о, это было легче легкого! Дядюшка Бертуччо в сравнении с ними выглядел смешным, неуклюжим новичком. Финт сменялся ударом, парад – оскорбительно небрежным выпадом, нащечники шлема пылали двумя ладонями, сжимая голову, и когда бойцы остановились, Ахилл даже пожалел о краткосрочности боя.

«Ты зря вернулся, племянник!» – видимо, устав, дядюшка Бертуччо решил поговорить, но куда ему было до фраз искушенного маэстро Паоло?! Вместо ответа прозвучал длинный тщательно выверенный монолог. И, оставив дядюшку в вечном покое, Ахилл повернулся к Чезаре Фьярци с остальными. Ему было что сказать кучке мерзавцев.

– Я расплатился за хлеб и вино, человек войны?

– Еще нет, – ответил Ахилл, сын Ахилла, собираясь с доводами.

Лицо молодого человека, выбеленное светом фонаря, напоминало лик трупа.

* * *

Через много лет, возвращаясь победителем с турнира менестрелей во Флоренции, Петер Сьлядек заедет в Венецию. Он задержится здесь ненадолго: посетит могилу маэстро д’Аньоло, отдав долг памяти добродушному лютнисту, напьется до синих чертей с близнецами Джузеппе и Антонио, удивляя всех, целый вечер станет петь в захудалой харчевне канцоны на стихи синьора Буонарроти, пожертвует на консерваторию Сан-Марко большую часть приза…