– Где вы были?

– В Филадельфии. – Она протянула мне бокал. – Писала о заведениях для гурманов.

– Да-да, вы говорили! А почему именно в Филадельфии?

Она откинулась назад и положила ногу на ногу.

– Потому что им нравится считать себя столицей всех гурманов США, своего рода Меккой для любителей поесть. В первую очередь это, конечно, еще одна попытка привлечь туристов. Но кое-какая доля правды в этом есть. Короче, один издатель нанял целую компанию журналистов и направил их в Филадельфию для изучения ситуации на месте. Наверное они решили, что в Британии так много народу, что этим рынком тоже стоит заняться. Хотя я представления не имею, кто такие эти «они», – она покачала головой.

Я собирался сказать что-нибудь насчет настоящей еды и Европы. Но потом сдержался, припомнив, как недавно едва не попал впросак, нападая на Новый Свет.

– И что же, там действительно хорошая кухня?

– Понятия не имею. Мне так и не представился шанс поесть как следует.

– Ясное дело.

Она закурила и бросила спичку в пепельницу.

– Это фантастика. Я оставила основную группу на второй день поездки и на этом покончила с туром по ресторанам, потому что обнаружила более захватывающую историю, на которой будет строиться моя статья.

Я мысленно сделал еще три зарубки. Без сомнения, мы вернулись на уровень, достигнутый на катере: полуциничная, полууважительная, полушутливая манера общения, которая обычно складывается в результате долгого знакомства.

Она продолжала:

– Все это затеял мэр, который похудел на двадцать килограммов и буквально помешался на своем новом имидже. И теперь он хочет, чтобы всев Филадельфии сели на диету, потому что он утверждает, что они там все слишком жирные.

– А так и есть?

– О, да. И он запустил всеобщую программу похудения. Он говорит, что город должен сбросить 760 тонн – или около того – я не помню точные цифры. И это означает, что каждый горожанин должен сбросить в среднем по девять килограммов.

– Вот это да!

Она улыбнулась:

– И теперь они все заняты этой диетической войной. Там появилась куча фракций: толстые и гордые; толстые и виноватые; толстые и счастливые; толстые и несчастные; толстые и жизнерадостные; толстые и злобные и т. п. Плюс к этому куча уродов, помешанных на идеях здорового питания, борцов за свободу выбора, борцов за сохранение окружающей среды и представителей различных пищевых лобби и тех, кто отстаивает интересы фермеров. И все грызутся, как хорьки в мешке. Такое впечатление, что воюет весь город. Я собирала материал меньше двух дней, и у меня уже столько хороших цитат, что хватило бы на целый воскресный номер.

– Боже мой, – я приложился к перно.

– Это кошмар. Вся эта история – настоящий кошмар.

– Я изучал философию, – печально признался я в ответ на ее вопрос, как раз в тот момент, когда Бруно лично наполнил наши бокалы превосходным «Бароло» и учтиво положил меню десертов на край стола. Несколько часов пролетело незаметно, и мы оба немного опьянели. – Почти без всякой пользы… ну, может, и не совсем. Наверное, они учат нас думать. И спорить – хотя довольно абстрактно. Но в остатке получается… не знаю, как это назвать…

– Экзистенциальный страх? – Она явно издевалась.

– Да, – я кивнул, не обращая внимания на насмешку. – А другая проблема в том, что становишься клинически неспособным принимать что-нибудь за чистую монету; начинаешь понимать, как мыслят окружающие люди, какие у них системы ценностей. И оказывается, что почти все они непостоянны и поверхностны.

– Это вас удивляет?

– Нет. Но немного раздражает. Мне кажется, что если ты веришь во что-то, приходится занимать логические позиции по сходным вопросам. Но вокруг так мало последовательности и логики. Кажется, люди совсем не обращают внимания, что сами себе противоречат. Убеждения большинства несовместимы… хуже того, они нелепы.

Она потянулась к сумке, чтобы достать еще сигарету:

– Вроде участия в антикапиталистическом марше в кроссовках, сшитых детьми-сиротами.

– Вот именно, – я был поражен тем, как быстро и легко она меня понимала, буквально предугадывая мои мысли. – Или отрицание Бога и занятия фэн-шуй. Сегодня нет строгости и четкости мышления. Все вокруг случайно и обрывочно. Как будто повсюду поднимаются воды невежества, оставляя только не соединенные друг с другом куски суши, изолированные островки – людей, которые на самом деле что-то о чем-то знают. Вот что я имею в виду: дело не в том, во что верить – в непорочное зачатие или в фэн-шуй – на мой взгляд, и то и другое выдумки, но я категорически утверждаю, что смешение этих идей невозможно. Поэтому я испытываю разочарование, когда встречаю людей, даже не осознающих смысла и последствий того, что они делают. – Я почувствовал, что говорю слишком много, причем уже не в первый раз за этот вечер. Чтобы не выглядеть слишком смешным, я попытался вернуть разговор к ней самой: – А что вы?

– А что я? – переспросила она.

– Чем вы занимались?

– В колледже? – она сделала неглубокую затяжку.

– Да, в колледже, – кивнул я.

– В основном, южноамериканской литературой, – она сделала серьезное лицо. – У меня в сумке есть резюме. Полагаю, за чашечкой кофе мы можем вместе ознакомиться с ним. Надеюсь, вы свое тоже захватили?

– Конечно, и оно написано очень красивым почерком.

Она улыбнулась и выпила еще немного вина.

– Это ваша специализация?

– Да, в университете в Штатах.

Я подумал, что она собирается сказать что-то еще, но она замолчала и смотрела мне в глаза, продолжая курить. Пришлось поддерживать беседу мне самому:

– Вы там выросли? У вас практически нет акцента.

– Нет, я росла в разных местах. Мой отец работал в Министерстве иностранных дел. Он уже некоторое время живет во Франции, но прежде его переводили с одного поста на другой, по всему миру. Я тогда была маленькой. Я ходила в школу там, куда его посылали. Когда переезжал он, переезжала и я. В основном это были страшно занудные школы для детей дипломатов. Но иногда бывало весело. А потом он отослал меня в Англию, в школу-интернат, которая была… такой, какой была.

– А ваша мать? Чем она занимается?

– Ничем. Моя мать умерла, когда я была совсем маленькой. – Практически сразу, без паузы, она спросила: – А ваши?

– Они оба погибли, когда мне было четыре года Я их даже не помню. Меня воспитала бабушка. Думаю, это было даже к лучшему. Боюсь, я не слишком высокого мнения о поколении моих родителей.

– Дети бэби-бума – полный отстой.

Что было дальше? Что было в беседке «Ла Казетты», в нашем маленьком итальянском коттедже с белеными стенами и единственной свечой, и лавром, растущим в терракотовом горшке перед камином? Что я узнал? Очень многое. Во время zuppa di favé [59](для нее) и caponata [60](для меня) я выяснил, что мы с ней одного возраста, и что она бегло говорит по-испански; за ravioli grandi di cozze e coda di rospo con salsa di pomodorifreschi san marzano [61](огромная порция пасты – томатный рай) для нее и agnolini ripieni di selvaggina con salsa al tartufo [62](маленькая порция пасты – трюфельная нирвана) для меня я узнал, что больше всего она любит джаз – но только не большие джаз-банды, которые «она просто ненавидит», и что ее самый любимый джазмен – Оскар Питерсон, о котором она фантастически много знает (впрочем, возможно, мне так показалось, поскольку я не знал о нем абсолютно ничего), и еще – да, еще она знает все, что касается Нины Симоне, Эллы Фицджеральд, Билли Холидэя или Энн Пиблз, в особенности ей нравится песня последней «Сломай свой кукольный домик» и так далее. Пока мы осваивали scaloppini di vitello [63](очевидно, на свете нет другой такой исключительно плотоядной девушки) и branzino in padella [64](я решил, что должен выбрать рыбу, хотя бы для контраста), я узнал, что однажды она чуть не вышла замуж за человека намного старше ее. Ей тогда было всего девятнадцать, она около года жила в Буэнос-Айресе, и если бы не ее сестра, она бы точно сделала это, отказавшись от своего места в Йэле и потратив всю жизнь на то, чтобы «завести штук двенадцать детей и превратиться в полный мусор».