— Звать меня Михаилом, — кивнул ромей. — В Скифию Киевскую прибыл по велению Императора Византийского, христолюбивого базилевса[14]Константинополя, и с благословения патриарха Фотия[15]. Привез богатые дары для архонта Осколода да архонтиссы Диры и договор о нерушимой дружбе.

— Дружбе? — усмехнулся воевода. — Да неужели?

Ромей пожал плечами, отозвался с прежним благодушием:

— Что спорить? Позволь дары передать и слово грозному владыке Киева молвить!

Ухмылка держалась на губах воеводы как приклеенная, глаза метали молнии. Хорнимир махнул рукой, сказал не без издевки:

— А… сгружай.

— Как? Прям на пристань? — удивился посланник.

— А чем тебе, ромей, наша пристань не нравится?

Теперь улыбка Михаила стала примиряющей. Хорнимир с неудовольствием отметил, что чужестранец, судя по всему, имеет запас улыбок на все случаи жизни. Сам воевода подобных людей не встречал, но слыхивал, дескать, эти пострашнее самого лютого воина будут.

«Ну, ничего… — подумал воевода. — Нас не проведешь!»

Прислужники седатого начали стаскивать на пристань сундуки, один другого красивее. Несли тяжело, с надрывом. Воевода видел, как от натуги краснеют лица, как вздуваются мускулы под тканью одежды.

Поймав недоуменный взгляд Хорнимира, Михаил пояснил:

— Серебро и злато. В подарок от христолюбивого базилевса.

Хорнимир невольно сглотнул, рядом зашептались дружинники. Толпа народа, что собралась на пристани, загудела, как растревоженный осиный рой. Несмотря на непогоду, расходиться никто не думал. Почувствовав близкий успех, византиец заговорил снова:

— У нас ещё и ткани имеются. Редкой, искуснейшей работы! Вот только их прям на мокрые доски сгружать… жалко. Попортятся. Вы бы, может, телегу дали… А коли телеги нет, мои слуги могут прям на своих плечах отнести…

— А ножки у твоих слуг не надломятся, — тихо проворчал кто-то, — на гору-то киевскую… да в такую даль.

Михаил скользнул взглядом по толпе и не ответил. Видать, понял — говорит человек слишком низкого ранга.

— На сундуки клади, — бросил Хорнимир. — И не беспокойся. Подарки твои князю в целости и сохранности отдадим. Но сам… с лодьи ни шагу. Понял?

Седатый ромей поклонился воеводе с великим почтением, будто слова Хорнимира были величайшей из наград. И снова улыбнулся…

— Я понял, добрый человек. Мы будем смиренно ждать во имя Господа нашего — Спасителя и пресвятой Богородицы — Заступницы.

…На следующий день Хорнимиру пришлось выполнить самое неприятное из всех возможных поручений князя. Он долго не мог совладать с голосом, скрежетал зубами, на щеках вздулись желваки размером с яблоко. Ромей Михаил наблюдал за терзаниями воеводы с улыбкой, от которой Хорнимиру делалось ещё гаже.

— Милостивый князь Осколод приглашает тебя, иерей, явиться пред светлы очи.

— Благодарствую, — отозвался Михаил с поклоном.

На берег сошел чинно, важно. Тут же подвели коня, и ромей с удивительной легкостью запрыгнул в седло. За Хорнимиром следовал молча, хотя глаза горели любопытством.

Киевский люд тоже в стороне не остался. Мальчишки сопровождали воеводу и гостя от самой пристани, верещали, громко обсуждали византийца. Бабы и мужики за конниками, конечно, не бежали. Но останавливались, смотрели внимательно, шептались.

На княжьем дворе встретили молчанием. Воины, особенно те, что прошлой весной ходили в Царьград, косились злобно. Отроки и прочие гридни тоже таращили глаза, но Михаил, кажется, не замечал. Улыбка на его лице оставалась по-прежнему благодушной, чуточку снисходительной.

Осколод принял ромея в малых палатах, говорили наедине.

Хорнимир до последнего противился этому разговору — кто знает, какой подлости ожидать от чужака? Может, тот набросится на владыку или убьет хитростью — сказывают, ромеи это умеют… Но Осколод велел воеводе не совать носа, пришлось подчиниться.

С ещё большим смятением Хорнимир явился в красную залу. Торопливые слуги уже расставили столы и скамьи, стелили дорогие скатерти. Тут и там появлялись холодные закуски, кувшины с брагой и пивом. У дальней стены в ряд выставляли бочки, с кухни пробивался запах жаркого, печеных грибов и каш.

— Пир… — пробормотал Хорнимир. — Тьфу!

Вскоре начали съезжаться малочисленные киевские бояре и самые богатые купцы. Каждый счел своим долгом разодеться во все лучшее, теперь в глазах рябило от сверкающих каменьев, золотого и серебряного шитья.

— И с чего бы это посольство? — шептал тучный купец другому, краснощекому.

— Да кто же его знает… — осторожно отвечал тот.

Третий важно надулся, отчего сделался и тучным и краснощеким одновременно, сказал веско:

— Хоть византийцы и разбили Осколодово войско, но потрепал их князь знатно. Стало быть, мириться приехали. Откупиться решили, от новых-то походов. Кажись, теперича Царьград дань Киеву платить будет…

— Ой, да ты бы помолчал, коли не разумеешь! Они вовсе не ратились. Просто буря налетела…

Разговоры и шепотки стихли, когда в зал начали входить старшие дружинники, за ними — младшие гридни, но отличившиеся. Не позвать воинов Осколод не мог, а те шли нехотя: каждый шаг, каждый взгляд полон такой злобы, что стены терема вот-вот инеем покроются. За столы садились молча. Каждое сословие — за свой. Даже богатые кушанья, до коих были охочи все без исключения, оставили вояк в прежнем расположении духа.

Младшие, безбородые, но уже усатые, старательно подражали умудренным, покрытым шрамами, но при виде полных подносов и кувшинов сдержать волнение не могли. Руки сами тянулись к еде, едва успевали пальцы отдергивать.