— Тут я не могу с тобой не согласиться, Нагиб. Но кто-то еще осведомлен об этой тайне?

— Как много людей знает об этом, никто не может сказать. Но я уверен, что британцы двигаются в том же направлении. Только этим можно объяснить мой арест. Обвинение в шпионаже — всего лишь предлог, чтобы отвадить меня от Саккары. Кроме того, в Луксоре есть группа профессиональных расхитителей гробниц, которые странным образом тоже ищут следы гробницы Имхотепа.

— Кто эти люди?

— Их зовут Мустафа-ага Аят и Ибрагим эль-Навави. Первый — британский консул, второй — начальник полиции Луксора и суб-мудир.

— Точно они?

— Ты что, знаешь их?

— Да, я слишком хорошо знаю их. Но ты уверен?

— Абсолютно. Они совершили одну оплошность и недооценили меня. Они думали, что Нагиб эк-Кассар — глупец, пьяница и лентяй, которого можно использовать в своих преступных махинациях. Пьяница — вполне вероятно, но Нагиб не глуп, клянусь Аллахом. Как бы там ни было, с помощью этих спекулянтов мне удалось раздобыть осколок важного камня. Аят и эль-Навави приехали в Берлин и нагло завладели этим обломком — узким черным камнем с демотическим письмом. Тогда я жил в немецкой столице, и за пару грязных марок они попросили меня перевести текст. Я перевел все, как надо. Мне казалось слишком рискованным делать неправильный перевод. Рано или поздно это все равно бы открылось и только возбудило подозрения. Но они не заметили одного: я сделал точную копию этого текста.

— Если я тебя правильно понял, Нагиб, до сегодняшнего времени найдены лишь три обломка камня — документа, в котором говорится об Имхотепе. Один находится у Хартфилда и считается, так сказать, пропавшим, второй — у Аята, а третий хранился в Берлине, но тоже каким-то образом попал в его руки. Это значит, что британский консул сейчас владеет наибольшей информацией.

— Логично, но это не так. Подумай, ведь у Мустафы есть одна цель — деньги. Он думает лишь о том, чтобы найти клад с золотом, из которого ему по законам страны причитается половина. Но цель «Тадамана» намного достойнее. Никто из нас не жаждет материальной выгоды от этой находки. Если мы найдем гробницу Имхотепа, выгоду получит наша страна, наш народ. Все мы работаем ради общего дела. У Мустафы-ага Аята больше нет фрагментов камня. Мы храним их в тайном месте.

— Но он ведь знает их содержание, наверное, у него даже списан текст.

— Я в этом не сомневаюсь. Но все же хотел бы ответить на твой вопрос: у «Тадамана» не меньше информации, чем у консула Аята.

— И что же следует из этих двух фрагментов, о которых ты говорил? Что ты узнал?

— Слишком мало, чтобы делать какие-то выводы. Там говорится о жрецах Мемфиса, гробнице божественного Имхотепа и фараона Джосера. Вообще, там есть несколько словосочетаний, остальное не имеет пока никакого смысла. Там идет речь о песке, о тайнах человечества, о ночи и жидкости. Чем больше думаешь над этими словами, тем больше запутываешься.

— Содержание этих обломков было известно профессору Хартфилду?

— Я не думаю, что это возможно. У Хартфилда, скорее всего, был свой осколок камня, который давал реальные шансы найти Имхотепа.

— Вполне вероятно. Но можно ведь предположить, что фрагмент Хартфилда теперь утерян. — Омар разволновался.

— Я не могу в это поверить! Исчезновение Хартфилда вряд ли можно считать случайностью. Логично же, что его исчезновение как-то связано с этим документом. Кто-то забрал обломок себе и, наверное, устранил профессора. Значит, фрагмент все еще существует и его хранят как некое сокровище.

Нагиб надолго задумался, а потом заметил:

— А ты, Омар, сообразительный малый и будешь полезен «Тадаману».

— Я не сомневаюсь в том, — сказал Омар, — что Хартфилд стал жертвой людей, которые знают о тайне. Они устранили профессора, чтобы завладеть каменной пластиной. Остается только один вопрос: кто это мог сделать? Кто знал о намерениях Хартфилда?

Омар взглянул на Нагиба. Тот понял, что означает этот взгляд, и яростно замахал руками.

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, но это ошибка. «Тадаман» не имеет никакого отношения к исчезновению Хартфилда. Если бы за этим стояли наши люди, этот фрагмент был бы у нас и мы бы значительно продвинулись в поисках.

Слова Нагиба звучали убедительно. Но Омар все равно не поверил в то, что после исчезновения Хартфилда не осталось никаких следов. Он продолжал докапываться до истины.

— Значит, ты говоришь, что день, когда исчез Хартфилд, известен. Тогда должны быть люди, с которыми работал профессор.

— Конечно, такие есть.

— А их опрашивали?

— Да. Кто-то из наших людей опросил их.

— И что он выяснил?

— Ничего.

— Ничего?! Это невозможно. Должно же быть хоть что-то, какие-то зацепки, подозрительное поведение, следы, которые оставил профессор.

— Нет.

— И вы на этом успокоились?

— Да. А что нам еще оставалось делать?

Омар покачал головой.

— Искать дальше. Кем был этот человек?

— Я не знаю, я позабыл его имя. Но это был человек, верный «Тадаману», на которого можно было положиться.

Разговор затянулся до ночи. Они лежали в темноте на нарах и разговаривали, в тревоге умолкая лишь в тот момент, когда слышали шаги охранников, которые приближались к двери их камеры, а затем медленно удалялись, действуя точно по часам. Но в отличие от часов, мерная работа которых вызывает обычно чувство гармонии и уюта, пунктуальность охраны тюрьмы в штаб-квартире Исмаилии навевала противоположные ощущения. Каждую ночь те же часовые теми же каблуками выстукивали тот же ритм, бродя теми же коридорами. Это было довольно неприятно. Узники давно сосчитали шаги, которые раздавались по коридору, когда часовые шли к их камере: сорок семь в одну сторону и двадцать шесть — в другую. Этот ритм прерывался лишь иногда, и то ненадолго, бог его знает почему. Долгими бессонными ночами эта внезапная тишина вдруг заставляла прислушиваться любопытного Омара. Что же там могло происходить за дверью? Ведь нет ничего более однообразного, чем ночь в коридоре британской тюрьмы, и внезапная остановка могла быть вызвана лишь неожиданной мыслью или зудящим коленом.

Омар уже был готов поверить в план освобождения, о котором рассказывал Нагиб, но чем дольше он находился в камере, тем больше боялся. Он знал, как обычно проходит военный суд. Все совершается настолько быстро, что не остается времени на вызов свидетелей, а приговор, если уж дело принимает самый серьезный оборот, исполняется в тот же день. Нагибу было хорошо говорить, его предполагаемые действия не нанесли никакого значительного урона вооруженным силам Его Величества. А вот преступление, в котором обвиняли Омара, могло классифицироваться как особо тяжкое, если, конечно, будут тому соответствующие доказательства. На дневной прогулке он слышал, что война близится к концу, что Германия, Россия, Австро-Венгрия и Османская империя на грани краха, а Британия на пороге великой победы. По мнению Омара, это таило в себе большую опасность: «Тадаман», возможно, откажется от своих планов освобождения узников, тогда как британцы, наоборот, незамедлительно накажут всех заключенных «по справедливости».