осознал, что порученная ему задача не так уж проста: в общем и в целом девушки отличались миловидностью, которую не могли скрыть ни пятна грязи, ни гримасы, ни рваное тряпье.

— Будьте добры, постройтесь в ряд, — попросил их Гайял. — Таким образом никто из вас не будет иметь никаких преимуществ, связанных с местонахождением.

Девушки угрюмо выстроились в ряд.

Гайял рассмотрел их. Многих можно было исключить сразу — приземистых и коренастых, толстых и тощих, рябых и слишком головастых: примерно четверть кандидаток. Гайял произнес самым любезным тоном:

— Никогда еще мне не приходилось видеть подобное однообразие привлекательности! Каждая из вас могла бы с полным правом претендовать на высшую награду. Мне предстоит трудный выбор; придется взвешивать и сравнивать качества, не поддающиеся точному определению, и, несомненно, мое решение будет основано на субъективных представлениях — в связи с чем вполне возможно, что самые очаровательные из вас будут исключены из числа претенденток в первую очередь. — Он сделал шаг вперед. — Те, на кого я укажу, могут уходить.

Проходя вдоль строя девушек, он указывал на самых непривлекательных, и те, с очевидным выражением огромного облегчения, поспешили удалиться.

Гайял снова прошелся вдоль строя и теперь, познакомившись поближе с субъектами арбитража, сумел освободить тех, кто, не будучи уродливыми, не отличался особой красотой.

Осталась примерно треть первоначальной группы. Эти пристально следили за Гайялом, пока он ходил туда-сюда, разглядывая каждую по очереди. Физиономии девушек выражали, в различной степени, боязливую тревогу и дерзкий вызов. Наконец Гайял принял решение и сделал окончательный выбор. Каким-то образом девушки почувствовали перемену его настроения — теперь даже участницы, пытавшиеся насмешливо гримасничать, явно не на шутку встревожились и напряглись.

Гайял прошелся вдоль строя еще один, последний раз. Нет, сомнений не было: он сделал правильный выбор. Перед ним стояли девушки, настолько привлекательные, насколько мог пожелать любой ценитель женской красоты, девушки с глазами, мерцавшими, как опалы, девушки нежные и хрупкие, как лепестки цветов, девушки стройные, как стебли тростника, с шелковистыми тонкими волосами, блестевшими несмотря на то, что они постарались присыпать их пылью.

Та, которую выбрал Гайял, была грациознее остальных и отличалась не сразу заметной, неочевидной красотой. У нее были большие печальные глаза, небольшое, сужавшееся к подбородку лицо и густые черные волосы, небрежно подстриженные над ушами. Ее прозрачно-бледная кожа напоминала тщательно отполированную слоновую кость, ее изящная стройность инстинктивно влекла к себе, побуждая к близости. Она, казалось, догадалась о его решении — ее глаза испуганно раскрылись.

Гайял взял ее за руку, вывел из строя и повернулся к воеводе — старцу, неподвижно сидевшему в массивном кресле.

— Я считаю, что эта девушка — самая привлекательная в вашем городе!

На площади наступило мертвое молчание. Затем послышался возглас, полный неизбывной скорби — возглас кастеляна. Его лицо осунулось, он приблизился шаткими шагами — ноги едва держали его:

— Увы, Гайял Сфирский! Ты жестоко отомстил мне за обман! Это моя любимая дочь, Ширль, и ты обрек ее на смерть!

Гайял с изумлением переводил взгляд с кастеляна на Ширль и обратно; в глазах девушки он заметил теперь замутнение безнадежности — она словно смотрела в бездонную пропасть.

Повернувшись к кастеляну, Гайял, запинаясь, пробормотал:

— Я хотел быть полностью беспристрастным. Ваша дочь — Ширль — показалась мне самым прекрасным созданием из всех, какие мне встречались, и я ее выбрал. В чем я провинился?

— Ни в чем, Гайял! — ответил кастелян. — Твой выбор справедлив. Я тоже считаю, что моя дочь — первая красавица в Сапонсе.

— Тогда объясните, в чем состоит моя третья повинность, чтобы я мог покончить с этим фарсом и продолжить свой путь, — потребовал Гайял.

— В пяти километрах к северу находятся развалины, — сказал кастелян. — Легенда гласит, что это развалины Музея Человека.

— А! — отозвался Гайял. — Продолжайте, я слушаю.

— В качестве третьего наказания ты обязан отвести мою дочь, Ширль, в Музей Человека. У входа ты ударишь в медный гонг и объявишь тому, кто ответит: «Мы призваны из Сапонса!»

Гайял вздрогнул и нахмурился:

— Как это так? Почему «мы»?

— Такова твоя повинность! — громовым голосом произнес кастелян.

Гайял взглянул налево, направо, назад и вперед. Он стоял посреди площади, окруженный толпой решительных и закаленных тундрой жителей Сапонса.

— Когда должна быть выполнена эта обязанность? — стараясь сдерживать волнение, спросил Гайял.

С горечью, заставившей Гайяла моргнуть и поморщиться, кастелян ответил:

— Ширль уже облекается в желтое. Через час она выйдет — через час она пойдет с тобой к Музею Человека.

— И что потом?

— К добру или не к добру — что будет потом, никто не знает. Твоя судьба известна только тринадцати тысячам тех, кто не вернулся.

Плотно сжав губы, возмущенный Гайял спускался с площади по осененным листвой улицам Сапонса, внешне всеми силами сохраняя хладнокровие, хотя тошнотворный страх волнами поднимался откуда-то из глубины его тела. Ритуал сапонидов отвратительно напоминал шествие на казнь или человеческое жертвоприношение. Гайял запнулся.

Его подхватила под локоть жесткая рука кастеляна:

— Давай, давай, иди!

Казнь, жертвоприношение… Лица сапонидов, выстроившихся вдоль дороги, подергивались от нездорового любопытства, от внутреннего возбуждения; они пожирали его глазами, стараясь уловить признаки внутреннего ужаса и отчаяния, их рты полуоткрылись и почти улыбались от наслаждения тем, что не им, а ему приходилось идти под тенистыми деревьями к Музею Человека.

Холм, покрытый высокими деревьями и строениями из темного резного дерева, остался за спиной. Теперь они направлялись в тундру, озаренную винно-красным солнечным светом. Здесь их ожидали восемьдесят женщин в белых хламидах, с церемониальными корзинами из плетеной соломы на головах; женщины выстроились кольцом вокруг желтого шелкового шатра.

Кастелян задержал Гайяла и подал знак распорядительнице ритуала. Та раздвинула завесы входа в шатер, и девушка — Ширль — медленно выступила наружу с широко открытыми от страха глазами.

На ней было длинное плотное облачение из желтой парчи — ее хрупкое тело казалось сжатым, полузадушенным тяжелым покровом. Воротник облачения прилегал к подбородку девушки, но ее руки остались обнаженными; над затылком возвышался жесткой луковицей капюшон с копьеобразным навершием. Девушка дрожала от страха — так дрожит маленький зверек, попавший в ловушку; она смотрела то на Гайяла, то на отца с каким-то удивлением, словно никогда не видела их раньше.

Осторожно обняв ее за талию, распорядительница ритуала подтолкнула девушку вперед. Ширль сделала шаг, другой — и робко остановилась. Кастелян подвел к ней Гайяла и поставил его бок о бок со своей дочерью. Теперь два ребенка, мальчик и девочка, подбежали к ним с двумя пиалами и протянули их Гайялу и Ширли. Девушка послушно взяла чашку. Гайял тоже взял пиалу, с подозрением взглянул