Его китель украшали планки боевых орденов. Он находил ключи воздействия, как к подчиненным, так и к высокому начальству. Я был свидетелем, как он встречал приехавших в госпиталь больших флотских начальников. Все было организовано очень четко и весьма торжественно, чуть не с красным ковром на входе. Будучи дежурным терапевтом, я как-то не удержался и спросил:

— Товарищ полковник, ну а этого-то зачем с такой помпой? Он посмотрел на меня, как на матроса-салагу и сказал:

— Разумков, когда в далеком будущем ты будешь на моем месте, то вспомнишь меня. В госпитале работает куча нянечек и других вольнонаемных, получающих за свою работу сущие гроши, а у меня даже премиального фонда нет, чтобы их поощрять, хотя бы на праздники. А вот у этого адмирала я выцарапаю какие-то неплановые фонды для этой цели. Понял? Ради этого я им хоть кланяться рад, так что заранее развивай гибкость в позвоночнике. Вот так.

Горбатых был очень строг с персоналом и требовал жесточайшей дисциплины службы и труда. Все побаивались и уважали его. Был случай, когда я разоблачил симулянта, у которого при поступлении в госпиталь было высокое артериальное давление. Оформляя его в приемном покое, я еще посочувствовал, что у такого молодого гипертония. На всякий случай, когда матрос пошел в душ, попросил старую и многоопытную санитарку проследить за ним. Через несколько минут она прибежала с выпученными глазами:

— Доктор, у него между ног коробочка, я ее точно заметила!

Я тут же зашел в душ и потребовал у матроса раздвинуть ноги. Он от неожиданности, сделал неловкое движение ногами и на пол выпала маленькая коробочка, перевязанная резинкой. Я быстро нагнулся и выхватил ее. Лжебольной был армянином по национальности. Его огромные черные глаза с ненавистью сверлили меня. Коробка была набита пачками эфедрина. Тут же мы составили акт, который я передал начальнику госпиталя. Он был очень доволен.

— Ну, теперь мы для примера его осудим, чтобы все знали, что нас не так-то просто обмануть! Молодец Разумков! Бди и дальше.

А армянин попал в штрафбат, после того, как перехватили письмо его отца, кстати, прокурорского работника из Еревана, в котором он давал сыну подробные инструкции по приему и дозам эфедрина для симуляции гипертонии.

Горбатых любил играть в волейбол, хорошо бил, когда получал точный пас, а я это умел делать. Он ставил меня под себя и бил со всех номеров. Вообще волейбол всегда помогал мне по службе. В академии, когда другим придумывали какие-то работы, я с командой разъезжал по спортзалам училищ и академий, играя на первенство гарнизона. И я уже рассказывал, как избежал Севера в конце своей корабельной службы. Павел Иванович Горбатых хорошо ко мне относился. Позже, когда служил на Новой Земле на ядерном полигоне и уже должен был переводиться на «Большую землю», я заехал к нему в Питер, где он командовал научно-исследовательским институтом на Рузовке. С КПП позвонил и назвался, надеясь, что он найдет для меня должность. Институт занимался серьезными работами обитаемости кораблей, подводных лодок и акванавтикой.

— Разумков, Разумков… — повторял он в трубку, вспоминая. — А это ты со мной на ЧФ в волейбол играл?

— Так точно, товарищ генерал.

— Заходи, заходи.

Мы долго вспоминали службу в госпитале, и он похвастался, что теперь его подчиненные занимаются делами не менее важными и опасными, чем космонавтика, и весьма секретными. Должность он мне не нашел и, видимо, к лучшему. В дальнейшем он переехал в Москву, и у нас с ним установились доверительные отношения еще и потому, что мой близкий друг Иван Максимович Удалов был и его закадычным другом.

Сознаюсь, что однажды обратился к нему с необычной просьбой. Так в Москву из провинции на несколько дней ко мне приехала одна очаровательная женщина, а остаться с ней наедине мне было негде. Я знал, что в это время Павел Иванович возглавлял санаторий «Энергия» под Москвой. Я позвонил ему и объяснил ситуацию.

— Никаких проблем. На субботу и воскресенье я оставлю тебе свои апартаменты, где все есть. Да, и распоряжусь, чтобы вас кормили.

И я, разумеется, воспользовался его любезностью. Генерал был без предрассудков и все понимал. Павел Иванович был старый и многоопытный медицинский начальник, большой любитель жизни во всех ее проявлениях. Разумеется, любил и женщин, которые его и подвели, оборвав карьеру. Если б не они — быть бы ему начальником медслужбы ВМФ. Провожал я его в последний путь в 2003 году, сказав на проводах теплые слова от сердца. Я знал многих советских генералов и адмиралов, которые умели и служить прекрасно, в совершенстве зная свое дело, но и не чурались всех жизненных радостей. И осуждать их, как теперешние критиканы всего советского, пытаясь очернить их, — глупо и несправедливо. Они были живые люди с их недостатками, но и большими достоинствами.

Запомнилась мне еще и по нескольким случаям, когда судьба сталкивала меня с большими, по меркам флота, личностями.

Так однажды в наше отделение поступил адмирал Октябрьский, командующий ЧФ во время войны. Многие боевые операции обороны Севастополя были связаны с его именем. У него была бронхиальная астма, эмфизема легких и поступил он с сердечно-легочной недостаточностью в тяжелом состоянии. Из Симферопольского мединститута пригласили профессора консультанта. Яков Абрамович Рубанов сам лечил его. В течение первых суток боролись за его жизнь. Моя роль в его лечении заключалась в том, что я накладывал ему на нижние конечности жгуты, создавая венозный застой и облегчая работу сердца. С трудом, но мы компенсировали состояние его здоровья. После этого адмирал еще недели три находился под нашим наблюдением в единственном «люксе», где был туалет, душ и телевизор. Когда я был дежурным терапевтом, заходил к нему, спрашивал о самочувствии. Он всегда доброжелательно отвечал, практически никогда не предъявляя никаких жалоб. Это маленький штрих к той эпохе и тех людях. Историческая личность с тяжелым заболеванием в палате, в которой теперешний чиновник стал бы жаловаться, что условия не те, что этого или того нет, — вел себя предельно скромно и доброжелательно с молодым врачом и, вообще не претендуя на какие-то особые условия пребывания и лечения в отделении.

Через пару недель из ВМА имени Кирова приехал профессор Волынский З.М., генерал м/с, чтобы определиться с дальнейшим лечением адмирала. Зиновий Моисеевич в нашей Академии был колоритной фигурой. Прекрасный диагност, склонный к позерству и неординарному образу мыслей и поступков, он вызывал восхищение у одних и скептическое отношение к нему других. Так еще на втором курсе ВММА ко мне на занятиях подошел наш преподаватель, увлек меня в угол и, и хитро улыбаясь, сказал:

— Разумков, ну твой дядя Исаков вчера на Ученом совете отмочил!

— Что-что? — всполошился я, удивившись, что он знает о наших родственных связях.

— Да, ничего особенного, только при каких-то прениях на медицинские темы, сказал, обращаясь к Зиновию Моисеевичу, который был его начальником кафедры: «Когда я, Зиновий Моисеевич, нахожусь рядом с вами, я всегда держу руки глубоко в карманах». «Это почему?» — удивился Волынский. «Да потому, что, когда вы рядом, я боюсь, что из карманов что-нибудь пропадет».