– Не смей так говорить про маркизу, мужлан, – ревет он, – это тебе не шлюха какая-нибудь.

– Никуда эта госпожа не годится, – пробую я его уговорить, – вытолкали бы ее взашей, отпустили бы ее обратно к папе. А себе бы нашли другую, хорошую…

– Со временем найду, – говорит мрачно, – не эта, так другая.

– Да вы же скольких эдак перевешаете!

– Я хозяин, – ревет, – моя жена, что хочу, то и делаю.

Понял я, что дело плохо. Он из нежных, из мечтателей, все идеальную любовь ищет. Пока искать будет, у него там, в кладовке, черт знает сколько баб скопится, крюков не хватит…

– Ну, так извини, – говорю, – эту дуру и мне не жалко, потому как дура сущеглупая, но сколько ж их еще будет, дур-то! Еще в Священном Писании сказано: баба, она запретов не терпит, ежели что бабе запрети, то она первым делом и сотворит, назло всему миру. Эдак вы всех дочерей Евы в округе изведете.

И шарах его алебардой.

Он с лестницы-то и покатился.

– Едет кто? – кричу наверх.

– Ах, нет, – отвечает, – нет никого.

– Да и ладно, – говорю, – пришиб я твоего господина, уж не взыщи.

Она с парапета спрыгнула, глянула вниз, а там уже люди у подножия лестницы толпятся, и все в растерянности.

– Лучше бы рыцарь его в честном бою победил, – говорит она, – как-то тактичней было бы. Да ладно, и так сойдет. Ты, – говорит, – следом за мной ступай.

Спускается, величаво так, голову держит, и провозглашает громко:

– Господин ваш и хозяин был чернокнижник и злодей. Если кто хочет в этом убедиться, пускай заглянет в его кладовку, ту, что я отперла вот этим ключиком… Но я разоблачила его, и вызвала моего брата, чтобы он сразился с убийцей женщин. И брат мой храбро сражался, и злодея одолел в честной схватке.

И мне наверх нежно:

– Рене, где же ты, братец? Иди сюда!

Люди с ноги на ногу переминаются, жмутся – похоже, кое-кто уже успел в кладовку заглянуть.

– Я господину вашему супруга и наследница, – и она остальные ключи отвязывает от пояса и значительно ими звенит. – А потому велю я тело убрать, кровь затереть, супруга моего преступного похоронить с почестями, несчастных этих, им убиенных, тоже, а вас призываю в свидетели, что бой был честный, а вам я есть законная госпожа!

Я свирепое лицо сделал и пару раз алебардой взмахнул. На всякий случай.

Они кивают, на меня косятся с опаской и приступают к делам… Госпожа смотрит на меня.

– Ох, – говорит, – натерпелась же я страху.

– Ладно, – отвечаю, – чего уж там.

– Награжу тебя по-царски, – говорит она, – сейчас велю, чтобы тебе пять золотых отсыпали… нет, все-таки два. Два золотых, целое состояние.

– Два золотых мне не помешают, а главное, – говорю, – Салли мою отпустите, ее ваш господин, ныне покойный, в уплату ущерба забрал.

– Какого ущерба? – она прищурилась.

– Попону она сжевала, шелковую…

– Вот оно что… ну, так золотой я с тебя за попону удерживаю, – говорит она, – а попона была вышитая? Из Парижа?

– Вышитая. Из Парижа.

– Два золотых удерживаю, – она говорит, – забирай свою Салли и проваливай.

Задумалась.

– А то, – говорит тихонько, – оставайся. Я скажу, что ты мне брат не родной, а двоюродный, и священник, как отпоет несчастных этих, в положенный срок нас обвенчает. Хочешь маркизом стать?

– Нет, сударыня, – говорю, – уж не взыщите. Ну какой из меня маркиз?

А сам думаю, этой дай войти в силу, она еще похлеще своего господина дела тут закрутит.

– Тогда убирайся, – взвизгнула она, – бери свою ослиху и убирайся!

Я не стал дожидаться, пока она передумает. Побежал к Салли.

– Салли, – говорю ей, целуя ее в мордочку, – вот ты опять со мной, а я с тобой. Доедай свое яблоко, Салли, не скоро ты другое такое найдешь! Потому как пора нам в путь. Так что прощай, добрый человек, – это я огороднику.

Тот даже расстроился.

– Я к тебе уже привык, – говорит, – и к Салли твоей.

Подумал.

– И все-таки, – говорит, – для ослика Женевьева больше подходит.

* * *

– Салли, Салли, – пел я во все горло, пока мы с Салли топали по белой дороге, – опять мы вместе! Вот какой прекрасный божий мир вокруг, синий и зеленый, золотой и белый, а мы с тобой в самом его сердце, точно в драгоценном сосуде.

Ветки деревьев, что росли у обочины, стали гуще, и вот они уже смыкаются над моей головой, как зеленый шатер, и вокруг такой зеленоватый свет, точно мы с Салли идем по дну озера.

Кругом ни души, птички поют… И тут кто-то как спрыгнет с дерева!

Я поначалу испугался, а потом смотрю, старый знакомец: господин вольный, из трактира «Кот в сапогах», и его дружки тут как тут, выходят из-за кустов. У всех морды повязаны черными платками, но я их все равно узнал.

– Кошелек или жизнь! – говорит вольный господин.

– Бог в помощь, – отвечаю я, – и всей твоей честной братии. Нет у меня кошелька, только жизнь. Но зачем она тебе, добрый господин? Жизнь это такая штука – она может принадлежать только тому, кто ею владеет, и ни отдать ее, ни поменять не представляется никакой возможности. Так, во всяком случае, философы говорят.

– А! – говорит он и стаскивает с морды платок. – Это ты, средний брат! Прости уж, не признал тебя.

– Меня признать непросто, – соглашаюсь я, – потому что я во всем средний. Я как все. А вот Салли мою по шляпке можно признать.

– Я на осликов, – говорит вольный господин, – редко обращаю внимание. Все больше на жеребцов в богатой сбруе.

– Ну, – говорю, – у каждого свои слабости.

– Ладно, – говорит вольный господин, – раз уж судьба нас свела, милости прошу к нашему шалашу. Пошли, выпьем, как раз пора перехватить чего-нибудь, а то все утро торчим тут на дороге без толку.

– Отчего ж, – говорю, – не выпить с тобой и твоими доблестными друзьями? Пошли, выпьем. Спрыснем удачу.

И, держа Салли за повод, нырнул за ним следом по незаметной тропинке.

Даже вольному человеку какая-никакая, а крыша над головой нужна, потому наши вольные господа устроили себе настоящее логовище, на стенках у них висели мавританские ковры, на полу шелка всякие… Пили и ели они на серебре – не я один проезжал по белой дороге… В котле варится похлебка из зайчатины…

– Ну, – говорит вольный господин, – садись и угощайся, средний брат.

– Весело живете, – говорю я, – а чьи это земли?

– Людоеда.

Я заячью ножку чуть не уронил.