Она увидела тень в переходе между гостиной и кухней. Он стоял в дверях спальни. Она не могла видеть его самого, только тень. Высунулась голова. Увидев ее на диване, он удивился. Они посмотрели друг на друга и отвернулись. Через несколько минут его тень пришла в гостиную и встала рядом. Она не взглянула на него. Он сел у обеденного стола на стул. Случайно повернулся посмотреть на нее. В 7.45 их тишину пронзил будильник Шрути. И оба почувствовали, что им нужно спрятаться.

Он просидел все утро в гостиной, играя с ложкой, или сминая в рубчик края газеты, или поднимал ноги, когда горничная явилась подмести, и поднимал их еще раз, когда она принялась мыть. Лаванья ушла в кухню. В то утро кофе ему принесла кухарка, она же подала завтрак. Он выпил кофе и съел завтрак, не вставая со стула, словно забрался в чужой дом и потеряет его, если встанет с места. Ближе к полудню он залег в ванну. Остался дома на весь день. Кухарка по вечерам не приходила. А Лаванья – не готовила. Он порылся в холодильнике и разогрел что нашел.

Так минула неделя. Он просыпался и молча сидел за столом или стоял на балконе без единого слова. Ел что подавали, а когда понимал, что еду не несут, шел за ней сам.

На утро третьего дня его заточения Лаванья сидела в гостиной и читала газету. До нее дошло, что на нее таращится горничная.

– Телефон. – Горничная поморщилась.

Лаванья продолжила читать. Телефон на этажерке в виде двойной спирали рядом с телевизором потрезвонил и умолк. Они не принимали звонки уже три дня. В то утро телефон звонил не умолкая, и Лаванья знала почему. То было отчаяние сучки.

Телефон вновь зазвонил. Лаванья не обращала внимания. Ачарья глянул на аппарат всего раз и грустно отвернулся. Она видела. День прошел под колыбельную дождя, в упокоении его соленым бризом и в неотступной тиши раны, которую время от времени бередил телефон. Вечером, когда телефон зазвонил в очередной раз, Лаванья наконец сняла трубку. На том конце – молчание.

– Это Опарна? – спросила Лаванья.

– Да, – отозвался голос.

– Это наш дом, и мы не хотим, чтобы нас беспокоили. Больше не звоните.

Она положила трубку и выдернула шнур из розетки. Посмотрела на мужа, сидевшего за обеденным столом. Спина согбенна, голова склонилась чуть влево. У Лаваньи сердце облилось кровью, словно она отказала младенцу в простой радости. В тот вечер она сама накрыла ему поужинать.

– В дожди приличной рыбы не достанешь, – сказала она, задумавшись, можно ли ракообразных именовать рыбой. Он когда-то что-то про это говорил.

В понедельник утром он отправился на работу. На аллее вокруг главного газона он почувствовал, что за ним наблюдают. Тихий шорох моря походил на шепот. Двое молодых людей в джинсах, прошедших мимо, посмотрели на него, как ему показалось, с осторожным уважением, не имевшим ничего общего с его ученой степенью.

Айян Мани приподнялся в привычном приветствии. Уголки его губ, ясное дело, слегка морщила всезнающая улыбка.

– Пригласите ко мне Опарну, – сказал Ачарья, направляясь к себе.

Айян потыкал в кнопки, озадаченный чрезмерным спокойствием Ачарьи. Оно ему напомнило покой в его собственных глазах через две недели после смерти отца. Это был покой жестокого облегчения легкости, с какой исцелилась та рана.

– Директор просит вас подняться, – сказал он Опарне. Он слышал, как мгновенно бросили на том конце трубку. Он глянул на часы и засек время. Если прибудет меньше чем за три минуты, значит, какую-то часть лестницы или коридоров она бежала. Экое увеселенье – тяготы влюбленных. Он прижал трубку к уху – проверить, отчетливо ли ему все слышно в кабинете директора. Сегодня ничего нельзя пропустить.

Она вошла менее чем через три минуты после звонка Айяна. Изобразила спокойствие, чуть ли не сонливость. Айян указал ей на диван. Хотел рассмотреть ее лицо. Целую неделю не видел. Она осталась стоять с некой робкой дерзостью. Хотела сразу войти к нему, но больше не была уверена, какое место теперь занимает. Айян это видел.

Он набрал номер и нахмурился, будто не может дозвониться. Сквозь эту хмурь он тщательно оглядел ее. Так вот, значит, как нынче выглядит освобожденная женщина с разбитым сердцем. Темнота вокруг глаз, поражение в них же, волосы тусклые. Она позволяет мужчинам творить с собой такое. Опарна Гошмаулик позволяет. Вновь и вновь. А в БДЗ было немало дев, никогда не дававших мужчине разбить им сердце. Более того, в чоулах вообще становилось все больше девиц, особенно из настоящей бедноты, которые решали оставаться синими чулками, лишь бы жить спокойно. И Айян задумался, что же такого потрясающего в женщинах вроде Опарны. Именно Опарна и ее лимонно-ароматные подруги, рвавшиеся поддержать нищих девушек из чоулов, в отличие от последних были слабы и зависимы от мужчин. И вроде всякое удивительное умеют делать, но желают при этом мужчину. Он задумался про Ачарью и Намбодри, и про пьянчуг из БДЗ с кровоточащими печенями, и про серебряных «живчиков» из прибрежных наследных домов, слушавших «По-своему», и про жалкие вечерние лица в мужском вагоне – и содрогнулся от одной мысли оказаться зависимым от переживаний и любви мужчин. Устрашающая мысль, право слово.

– Опарна пришла, – сказал он телефону и махнул ей на дверь.

Арвинд Ачарья не понимал, почему это видение вечно лишало его сил. Слова, которые он собирал у себя в голове, – унылое объявление о расставании – испарились. Словно тщательно составленные записи оратора, сдутые внезапным порывом ветра. Вот она, такая прекрасная в своей бесформенной сорочке и джинсах. Глаза, столь захватывающе уставшие, лицо смазанное, слабое, пленительное. Ему захотелось обнять ее и тронуть ту таинственную точку, от прикосновения к которой головы женщин падают на плечи их мужчин.

Он стоял у окна. Она подошла ближе и взяла его за руку.

– Почему ты не позвонил мне? – спросила она.

– Не был склонен, Опарна, – проговорил он.

– Не был склонен?

– Так и есть, да.

– Один звонок мог бы не дать мне сойти с ума.

– Все у тебя будет хорошо.

– Я не хочу, чтобы у меня было хорошо.

– Но это лучшее, на что мы можем надеяться.

Она видела в его глазах обреченность решения. Она видела это и в других мужчинах. Конец чарам и внезапное вспоминание того, что они именовали совестью, или свободой, или семьей, или работой, или еще чем-нибудь. И она вдруг устала. Устала от жестокости любви и разлуки. Она вновь потянулась к его руке, сплелась с ней пальцами. Смотрела в пол и плакала. Пыталась не плакать, но плакала. Ее хватка делалась все яростней. Она зажмурилась. Он едва мог разобрать, что она говорит. «Я тебе не каникулы, когда жены дома нет», – кажется, это она сказала. Опарна выпростала пальцы и утерла слезы, как дитя. Ушла.

В тот день она вернулась четырежды, вопреки здравому смыслу – умолять его, и всякий раз уходила униженным просителем любви. Это продолжалось три дня, пока Ачарья не сказал: