Говорили, что Эдди, иранец, сходил один раз, и бедолаге вырвали в конце концов зуб. Якобы зуб был запущен настолько, что не имело смысла возиться. Решили рвать; мол, единственное, что осталось. Он пришел домой и обнаружил, что вырвали не тот! Он было замутил дело с адвокатом, а ему сказали, что все бесплатно было, если хочешь, все поправят и вырвут тот, что нужно вырвать, и вообще, врачу виднее, который рвать надо, понял, дурак?! Он отказался от повторной пытки, вырвут-то вырвут, но где была гарантия, что опять не перепутают, так вообще без зубов остаться можно!

Иногда я смотрел на Ханумана и вспоминал, как он, когда мы жили у Хотелло, рвал зуб одному из наших, Фредди, африканцу из Конго. У него так болел зуб, что мы неделю не спали, он нам не давал, выл, на стены лез, стекал медузой, оставляя кошачьи следы своих никогда не стриженных ногтей. Наконец Ханни сжалился над ним, взял щипцы и приказал ему открыть рот, успокоиться на минуту. Тот посмотрел на щипцы и не согласился. Но Ханни дал ему курнуть дури и, пока того перло, выдрал зуб. Я до сих пор с содроганием вспоминаю те щипцы. То были щипцы, которыми вырывали гвозди, огромные, зубчатые, грубые гвозди. Этими щипцами что-то вывинчивали в машине; они были все в масле, грязные, жуткие. Я тогда еще решил, что если у меня и заболят зубы, Хануман будет последний, кто узнает об этом. Потому что он мог вообще браться за такое дело, но при этом – вот парадокс! – Хануман меньше всех делал вид, что он мог что-либо делать руками, меньше всех старался подтверждать свой sex, забивая ли, вырывая ли гвозди, но как только он слышал о больных зубах, моментально тянулся к кусачкам!

Хануман, Потапов и Иван стояли и смотрели мне в рот, вздыхали, а я думал: «Да, вот дела, видно, и правда так плохи, что вообще труба дело, но все равно, все равно, пусть дела с гландами плохи, пусть совсем беда, пусть там такое, что вообще, вот-вот и ага, но лучше они никогда не узнают о том, что творится с моими ногами! Как знать, как они отреагировали бы, если б я снял ботинки и показал им мои ноги? Нет, об этом лучше не думать совсем; не-е-ет, лучше пусть гланды болят! Лучше сосредоточиться на гландах и отвлечься от зубов. И тем паче ног! Уж пусть лучше гланды болят! Уж пусть лучше от них у меня была такая высокая температура, чем от гангрены! Потому что если зуб удалить щипцами можно кустарно, так сказать, на дому, без специалиста, то ногу-то пилить придется официально, у врача, в больнице! А там уж не отвертеться, придется и с полицией разговор иметь. Нет, уж лучше вообще сдохнуть, сдохнуть и спокойно гнить целиком, сразу. Потому что если издох, то боли не чувствуешь. Ни пилить, ни рвать ничего не надо! Просто лежишь себе да мирно гниешь. И никому до тебя дела нет. Если зубов золотых не успел вставить. Потому как коли вставил, то за ними рано или поздно придут. Но если нет, то всем насрать и забыть. Был такой или не был. Ха-ха! Идеальное забвение. Чем меньше к тебе интересу у этой человекозовущейся твари, тем лучше. Чем меньше помнят тебя, тем легче тебе гниется! Тебе до всего пофиг. Тем более до чьих-то золотых зубов!»

Между тем мне становилось хуже; вино не помогало, а, казалось, стимулировало развитие заболевания. Я от него только потел; а от окна дуло…

Я пребывал в лихорадке, при этом чувствовал себя до болезненности оголенным; я превосходно соображал, анализировал, даже делал убийственные комментарии своим севшим, до жути изменившимся голосом; если кто-то входил, я сипел им в лицо: «Что, падлы, пришли проверить, не сдох ли я?!»; моя желчь отравляла атмосферу в комнате, все старались побыстрее убраться, и большую часть времени я был предоставлен себе и снедающему мою волю одиночеству.

Было жутко, я уставал от этого состояния обнаженности, повышенной тактильности души, будто содрали кожу и остались нервы; они болтались на моем скелете, как оголенные провода на каком-нибудь заборе. Я не мог ни провалиться в бред, ни заснуть; я смотрел воспаленными глазами вокруг, все понимал, и это было еще более болезненно, нежели любой кошмар. Потому что реальность, окружавшая меня и воспринятая в неожиданно обостренном, воспаленном состоянии, была как никогда бизарной.

То и дело я просил слабым голосом закрыть окно, но Хануман не уступал, говорил:

«Окно тут ни при чем! Ты скоро поправишься. С тобой сто раз случалось и не такое! И ничего, выздоравливал».

Я шипел:

«Да, я выздоравливал, да, но окно-то никогда при этом не было распахнуто!»

Но он отмахивался. Он не желал слушать. Ему было плевать. У него были планы, дела куда поважней! Я был списан в трупы. Меня осталось отнести в поле и зарыть в кукурузе! Он уже и за лопатой сходил. У него уже все было продумано. Этот Иван и этот Потапов – два идеальных могильщика. Он на них, кажется, рассчитывал. Они-то, по его планам, и похоронят меня.

Потапов изображал сочувствие, притворно участвовал в моем лечении, просил показать язык, кивал и вздыхал, засылал Ивана в магазин купить дешевого пива, пару бутылок, и украсть заодно бутылку крепкого вина, «того самого, ну ты помнишь» – «да-да, конечно…» Вот на это Иван был горазд, ну просто был мастер. Чемпион! Он не вызывал подозрений – у него такое было наивное лицо, такие трепетные черты, – ну разве человек с таким лицом мог что-то украсть? А он крал, крал это гадкое вино. Еще как! Каждый день: заположняк! Я навсегда запомнил это вино: крепленое, вишневое. У меня от него была сильная изжога. Бормотуха, да и только! Бутылка была такая солидная, такая пузатая, с маленьким латунным бокальчиком, встроенным в стеклянное тело бутыли. Оно было невероятно дешевым в Дании, это было собственно датское вино.

Хануман разогревал вино, бросал чили, Потапов жарил бекон, заодно прихваченный Дурачковым, пил пиво и бросал щепотку какой-то травы в вино… А когда меня поили, я из последних сил говорил, что, возможно, все из-за травы, которой я перекурил, у меня уже был однажды абсцесс, мне горло исполосовали, сказали, что мог умереть… Потапов говорил, что мне, скорей всего, вообще курить нельзя, если у меня такое горло.

– Тем более через кальян, – добавлял он. – А мы ведь через кальян курили, перед тем как тебя прихватило. Ну вот! Винные пары, должно быть, подействовали!

– Почему? – сипел я: мне было интересно дослушать эту чушь до конца.

– Дым, – развивал он мысль, – насыщенный винными парами, подействовал, точно! И вообще, тебе, вероятно, нельзя пить вино, даже горячее, тем более со специями! Эти чили просто разъедают тебе горло! Ты так совсем откинешься!

И он лишил меня вина, а я шипел:

– Закройте окно, пожалуйста…

Все говорили, что и правда, окно-то надо бы закрыть, но Хануман находил дюжину причин, по которым нельзя было закрывать окно. Одна из них меня просто взбесила.

– Окно надо держать открытым! – сказал он. – Чтобы постоянно шло проветривание, потому что мы дышим одним воздухом с больным! – И он многозначительно указал в мою сторону пальцем. – Мы тоже можем заразиться. Надо освежать помещение, надо изгонять микробы!

Это было созвучно с тем, что он тогда говорил про труп старика. Теперь Хануман держал окно открытым почти так же, как и тогда; у меня не было сил, чтобы выразить свое негодование. Но все же я сказал: