* * *

Теперь я его больше не чувствую. Тело его исчезло. Запах испарился. Но мысли о нем еще тут – зудят, словно комар, не дающий заснуть. Я думаю о нашей последней осени в Берлине – когда все взлетело на воздух, мы расставались и снова сходились и, наконец, разбились о самих себя. Время бесконечных ссор, возрождающихся надежд и жестоких разочарований – и вот передо мной серый лунный ландшафт, весь в кратерах, поле после битвы, голая пашня, черные скелеты деревьев, колючая проволока и покинутые окопы. Я вспоминаю нашу квартиру и вижу все как бы покрытым серым пеплом: кровать, ночной столик с книгами – его на итальянском, моими на немецком, лампа с блошиного рынка в Палермо, кухонный стол и посуда, которую нам подарили на свадьбу его родители, миска для кошки. Просыпанный пепел на полу, босые ступни, мои ступни, пепел ведет к двери – когда боль становится слишком велика, я выскакиваю из квартиры.

Но сейчас я свободна от того страха расставания, что парализует сильнее, чем само расставание. Но свободна ли я, чтобы любить? Стена, которую я тогда возвела вокруг нас, теперь окружает мое сердце. Ты покидаешь мужчину, но боль забираешь с собой. Ты поймана в свои чувства, в невысказанные слова, в ночную карусель мыслей. Когда заканчиваются отношения?

Когда ты простила.

Это легко сказать. Шли ему свет и любовь. Глупость. У него был выбор, и он совершил подлость. Он знал, что ранит меня, и все-таки сделал это. Он был недостоин моего доверия. Он не заслужил моего прощения.

* * *

В половине третьего я пишу сообщение Жоэль. Она отвечает сразу же. Две бессонные души, которые встречаются в кухне отеля, свитер поверх пижамы, и варят кофе. Почти как раньше – когда я не могла заснуть и просила маму почитать мне. Еще одну сказку! И еще одну! Только эта история не может закончиться хорошо. Жоэль открывает окно в сторону моря и курит. С пальм капает, дождь утих. Свет горит только на кухне, стулья в зале для завтраков стоят в полутьме как немые слушатели. Пустой отель – это мой камень, под которым я прячусь. Рассказ Жоэль – это моя книга, в которой я забываюсь. Истории других – это двери, через которые я ухожу от круговорота мыслей, и зеркало для моего потерянного «я».

Масличные деревья на ветру. Красная земля, виноградники и далекие холмы, по которым влачатся тени облаков. В прорехах – зимнее солнце. Здесь, в деревне, Ясмине казалось, что война – лишь страшный сон.

– Здесь можешь снять покрывало, – сказал Латиф и вышел из дребезжащего автофургона.

Он открыл заднюю дверцу. Из кузова выбрался Виктор и стал растирать затекшие ноги.

У них все получилось. Немцы не задержали их ни на кордоне при выезде из города, ни на проселочных дорогах, ведущих на север.

– А ты хорошо выглядишь, мадам Латиф, – пошутил Виктор. – Mystérieuse!

Ясмина стянула с себя белое покрывало и тщательно его сложила. Она пока не знала, хочет ли остаться здесь.

Латиф представил им Жака, тот вышел из дома в тяжелых крестьянских сапогах. Француз с мощным телом, обветренной и обожженной на солнце кожей, маленькими светлыми глазами. Он вырос здесь, на винодельне своих родителей, – pied noir[32], любящий свою страну и презирающий немцев.

– Ненависти у меня к ним нет, – сказал он, – много чести. Entrez, mes amis![33]

Можно ли было ему доверять? Виктор сразу перешел с ним на «ты», Ясмина была осторожнее.

– Mon vin[34], – сказал Жак, наливая гостям красного вина. Так другие сказали бы: «Мой малыш».

Он жил один, что было необычно для француза. Поставлял в отель «Мажестик» вино, оливковое масло и лимоны. Его ферма – одноэтажный белый домик с голубыми ставнями и красной черепичной крышей – находилась в двух часах езды от Туниса, неподалеку от Бизерты, военного порта. На горизонте сияло море.

* * *

Мими осталась в доме Латифа – кто-то должен был заботиться о папа́. На прощанье она напомнила Виктору о его клятве. Если с Ясминой что случится, она ему никогда не простит. Всю поездку Виктор молчал.

Жак подлил им вина.

– Да здравствует де Голль! – воскликнул Виктор и чокнулся с хозяином.

В Первую мировую Жак служил офицером. Он пережил Верден, и в шкафу у него хранилось ружье. То, что его правительство теперь сотрудничало с бошами, он воспринимал как национальный позор. Латиф пообещал наезжать и привозить письма от Мими. Темнело рано, и ему следовало вернуться в город до комендантского часа. Перед тем как сесть в машину, Латиф достал из кармана пальто маленький сверток. Развернул газетную бумагу.

– Это тебе. – Он протянул Виктору серебряный кинжал. Старая рукоять была украшена орнаментом. – Мой отец подарил мне его на обрезание. Я им ни разу не воспользовался. Но тебе он может пригодиться.

Виктор взял кинжал и взвесил на ладони.

– Спасибо.

Потом Латиф достал из свертка еще что-то и протянул Ясмине. Цепочка с серебряной подвеской, изящной выделки амулет хамса, который называют «рука Фатимы», дочери Пророка.

– Она тебя защитит.

Осторожно взяв подвеску, Ясмина увидела, что в ладони выгравирован не глаз, как принято у мусульман, а звезда Давида.

– Это от моей бабушки. Еврейский ювелир, добрый друг семьи, подарил ей на свадьбу. Она носила ее всегда и прожила долгую, счастливую жизнь. Никому не показывай этот амулет, держи близко к телу. Пусть принесет тебе счастье!

Ясмина была тронута. Она видела много таких амулетов, но эта хамса была красивее. Она обладала тем, что мусульмане называют нафас, а евреи – нафеш. Кто-то вдохнул в нее жизнь.

– Спасибо, Латиф.

– Храни тебя Аллах.

Он сел в свой фургон и скрылся в сумерках. Виктор и Ясмина стояли на ветру и смотрели ему вслед. Ясмина расстегнула цепочку и надела ее на шею Виктору. Он запротестовал, но она прижала хамсу ладонью к его груди.

– Я всего лишь женщина. Меня они не убьют. Тебе защита нужна больше, чем мне.

* * *

Первая ночь в старом хлеву была жуткой. Сырая солома. За стенами свистел холодный ветер. Бегали крысы и сновали летучие мыши. Ясмина и Виктор легли прямо в своей одежде. Совсем продрогнув, она осторожно придвинула к нему руку – вопросительно. Она ждала. Его родной запах, его дыхание, вокруг их тел лишь темнота. Как грозовая ночь ее детства, только без молний, без духоты и моря, без родителей в доме. Быть на чужбине означало быть также и без присмотра. Здесь ей можно было стать тем, чем она была, а не чем должна быть. Теперь она жалела, что была так докучлива в ночь бомбардировки, а то бы он мог, как раньше, просто взять ее за руку. Виктор сделал вид, что спит. Ясмина ждала до утра, продрогла до костей, но ее протянутая рука так и осталась одинокой.