— Пусть остается, пусть остается, — сказал он после минутного размышления. — Пусть останется здесь, я позволяю. Вот изба твоя, Марина, — добавил он. — Вот двор твой… Далее ни шагу.

Сказав это, он выбежал в сад почти в отчаянии, как помешанный от страдания и горести. Он возвратился поздно ночью и принялся за работу, за которой застало его наступившее утро. Марина сидела, съежившись в углу, дремлющая, но не спящая, со взором, устремленным на него, испуганная и грустная, она напрасно ждала утешительного слова, взгляда. Наконец дорога, которую она сделала, самое страдание усыпили ее. Остап бросил перо, запер сам ставни, посадил слугу караулить ее и уехал.

Одолев первое грустное потрясение от встречи с Мариной, Михалина успокоилась, более хладнокровно глядя на свое положение. Она только теперь поняла всю великость жертвы, принесенной Остапом, и он еще более вырос в ее глазах.

— Не могу ли я что-нибудь сделать для него? — спрашивала она сама себя и нашла ответ в своем сердце.

Она положила себе сблизиться с Мариной и дружеским и сердечным обращением с ней возвысить ее, образовать, сделать ее достойной Остапа. Труднее всего было приступиться к боязливой, почти дикой и еще более убитой страданием женщине, потом уже легче было простыми словами успеть убедить и склонить ее на откровенность.

Михалина поняла трудность своего предприятия, но не отчаивалась. Зная, когда Остапа не было дома, она пошла к ней в первый раз. Сердечными словами она тронула сердце этого бедного плачущего крестьянского ребенка, так что Марина увидала в ней не госпожу, а как бы старшую сестру. Они вместе пошли в сад и незаметно взошли на барский двор. Марина щебетала как пташка, исповедываясь во всем: в мыслях, в чувствах, даже рассказала ей о слухах, которые дошли до нее на дороге. Михалина вспыхнула, вздохнула, ничего не отвечала, только грустно улыбнулась.

На другой день она опять пришла к Марине и заметила, что она шла к ней свободнее и охотнее, на третий день крестьянка ждала ее нетерпеливо, а на четвертый сама побежала на барский двор.

Остап, постоянно занятый, едва только несколькими словами, киванием головы, взглядом приветствовал и прощался с женою. Марина только у Михалины находила утешение.

Михалина поступала с ней кротко, как с ребенком, направляя ее мысли на то, что для нее могло быть полезным, она озаряла ее душу светом знания и искусства, обращаясь более к ее сердцу, чем к уму. Марина слушала ее, как прежде Остапа, с неподдельным восторгом простой души: целые часы проводила она, задумчивая, оперши на руку прелестную свою головку, впиваясь взором в графиню, терпеливая, любопытная, жаждущая ответов на свои бесконечные вопросы.

Остап по приезде жены редко видал Михалину и ничего не знал о сношениях с нею Марины, потому что жена не смела сказать ему о них, он и не расспрашивал ее, а графиня молчала с намерением. Так проходили дни и недели.

* * *

Прошло два месяца после приезда Марины в Скалу, когда в ночь приехал нарочный к Остапу с письмом из-за границы.

Остапа не было дома, его нашли на берегу реки, куда он ходил скрывать свое горе. Пробежав письмо, он вскрикнул, залился слезами и побежал, сам не зная куда. Письмо это заключало известие о смерти Альфреда. Михалина делалась вдовою. Духовная назначала Бондарчука опекуном ребенка.

Остап понял свое положение, горько вздохнул и тихо молвил:

— Да будет воля Твоя, Господи!

Письмо к графине, писанное на смертном одре, прислано было также к Остапу для передачи ей.

День прошел у него в размышлении о том, как сказать графине об этом событии, только вечером он пошел на барский двор. Тут в первый раз застал он жену свою, сидящую у ног Михалины и слушающую со вниманием ее рассказы. При виде этой картины сердце его забилось. Веселое лицо Михалины произвело на него грустное впечатление. Эта женщина не имела на свете никого уже, кроме очень дальних и совсем незнакомых ей родных, вокруг нее находились только неприятели, жаждущие воспользоваться состоянием, завидующие каждой минуте ее спокойствия. Мог ли он покинуть ее в таком положении? Наконец он решился войти и нарушить их занятия, увидав его, Марина испугалась, вскрикнула и хотела бежать, но графиня удержала ее за руку с торжествующей улыбкой.

— Конечно, пан не воспретишь жене своей, — сказала она, — проводить со мной несколько часов в день, я совершенно одна.

— Пани, могу ли этому противиться? Боюсь только, чтобы дитя это не употребило во зло твою доброту.

— Но я повторяю пану, что это для меня благодеяние, она так добра, кротка, мила.

— Между ней и пани такое расстояние! — сказал тихо Остап.

— И ты тоже, пан, понимаешь свет обыкновенным образом? Мы далеки по воспитанию одна от другой, но обоюдно можем быть полезны друг другу. Есть истинные чувства, всем доступные, на которых мы встречаемся и достаточно понимаем друг друга. Позволь, пан, еще побранить тебя за такие слова. Мы со своим образованием далеко не достигаем того счастливого состояния, в котором простые люди видят, чувствуют и предугадывают многое. Мы с нашими фальшивыми понятиями лишились веры и врожденного инстинкта и бываем во многих случаях похожи на слепых, которые учатся различать краски ощупью.

— Сравнение, — сказал Остап грустно, — слишком широкое, а к тому же французская пословица говорит: comparaison n'est pas raison.

— Я остаюсь при своем, — сказала Михалина. — Если это сравнение не нравится пану, употреблю другое. Простые люди, что птички, издалека чуют нужную им травку, мы же ищем ее, но не чувствуем и не узнаем. Мы ученее, а они смышленее. Но довольно об этом, ты, верно, не захочешь уже отнять у меня добрую мою знакомку и приятельницу.

— Ты, пани, право, ангел! — воскликнул Остап.

— Без крыльев, без белой одежды… без счастья ангела, — тихо добавила Михалина. — Почему же не можем мы быть вместе? — сказала она громче.

— Не умею ответить на это, благодарю только от всего сердца, делай, пани, что хочешь. Но если я замечу слишком большие жертвы с твоей стороны, то убегу отсюда, мы убежим с ней вместе. Не хочу быть в тягость.

— Неблагодарный, недобрый друг, — вставая и подавая ему руку, с чувством сказала Михалина. — Хорошо ли так говорить?

В эту минуту сближения чувства Остапа и Михалины были так явны, что Марина, глаза которой засверкали ревностью, вскочила с места и готова была разорвать соединенные их руки. К счастью, графиня отступила назад уже с более хладнокровным видом, Марина успокоилась, но все еще недоверчиво всматривалась в