Короче, если бы он тогда явился на кухню, пропахшую запеканкой из лапши и рыбных консервов, и заявил, что только что написал шедевр мировой литературы в жанре хоррора, те трое лишь посмеялись бы над ним – тогда они не принимали его всерьез, и сейчас не принимают.

Джек жил на верхнем этаже. На чердаке. Это была самая плохая комната в доме. Раскаленная летом и стылая зимой. Туда поднимались все испарения дома – кухонный чад, вонь грязных носков с нижних этажей, смрад сортира. Все эти запахи кочевали снизу вверх. Джек ничем не мог компенсировать несправедливое распределение жары и холода, разве что с удвоенной силой топать ногами; но этим он беспокоил бы только Ирену, чья комната была прямо под ним, а ее он злить не хотел, поскольку намеревался пробраться к ней в трусы.

Трусы у нее были черные, как Джек в конце концов выяснил. Тогда он думал, что черное белье – это сексуально, даже где-то порочно, как откровенные фотографии в бульварных журнальчиках про полицейских и преступников. В жизни ему до того попадалось только белое и розовое нижнее белье, такое носили девушки, с которыми он встречался в школе; впрочем, ему и эти-то не удавалось толком разглядеть, поскольку с девушками он обжимался в припаркованных машинах, а там было, к сожалению, темно. Много лет спустя до него дошло, что Ирена предпочитала черное белье не для сексапильности, а из практических соображений: ее черные трусы были предельно прагматичны, без кружев, без прорезей и прочих завлекалочек; их покупали не для того, чтобы демонстрировать плоть, а лишь для того, чтобы скрыть грязь и сэкономить гроши на стирке.

Потом Джек шутил про себя, что заниматься любовью с Иреной – все равно что с чугунной вафельницей. Но это было уже потом, когда последующие события исказили его ретроспективный взгляд и заковали ее в броню.

Ирена не одна жила на втором этаже. Там обитал и Джаффри, отчего Джека порой обуревала мрачная ревность – ведь Джаффри ничего не стоило разуться, оставшись в вонючих шерстяных носках, и бесшумно проскользнуть по коридору к двери Ирены, капая слюнями и дрожа от похоти, пока Джек в своей каморке на чердаке был мертв для всего остального мира. Но комната Джаффри находилась над кухней – позднейшей пристройкой к дому, крытой рубероидом, щелястой и насквозь пропитавшейся жиром, так что Джек не мог досадить Джаффри, топая у него над головой.

Третий жилец, Род, тоже был неуязвим для топанья, и его Джек тоже подозревал в подбивании клиньев к Ирене. Род занимал комнату на первом этаже, бывшую столовую. Они заколотили двойные двери с матовыми стеклами между комнатой Рода и бывшей гостиной. Гостиная теперь выглядела как притон курильщиков опиума, хотя никакого опиума у них не было – нечистые бордовые подушки, бурый ковер оттенка собачьей блевотины с инкрустацией из втоптанных в него картофельных чипсов и орехов, и сломанное кресло, от которого приторно воняло портвейном «Старый моряк» – любимым за дешевизну напитком захожих студентов-философов.

В этой гостиной они проводили время, устраивали вечеринки, – впрочем, места в гостиной не хватало, и вечеринки выплескивались в узкий коридор, вверх по лестнице и на кухню. Гости разбивались на две группы – любители дури и любители бухла. Любители дури еще не называли себя хиппи, поскольку никаких хиппи на свете еще не было, – но это были предвестники будущего, обтрепанные, застенчивые квазибитники, отвисавшие с джазистами и перенимавшие у них всяческие пороки, свойственные маргиналам. В такие дни Джек Дейс, ныне увековеченный табличкой почтенный автор всемирного шедевра литературы в жанре хоррора, был очень рад, что его комната находится на самом верху, вдали от веселящейся толпы и запахов алкоголя, разнообразного дыма, а иногда и рвоты, поскольку некоторые не знают своей нормы.

Раз у Джека была отдельная комната на самом верху, он мог предложить временное убежище какой-нибудь прекрасной, утомленной жизнью светской утонченной девице в черной водолазке и с сильно подведенными глазами. Он мог бы заманить ее по лестнице в свой заваленный газетами будуар, на кровать с индийским покрывалом, обещая беседу о литературном ремесле, о муках и конвульсиях творчества, о писательской честности, о соблазне продаться, о благородном сопротивлении этому соблазну и так далее. Обещание формулировалось с ноткой иронии – чтобы девица вдруг не подумала, что он самоуверенный надутый индюк. Впрочем, он как раз и был самоуверенным надутым индюком – в этом возрасте нельзя иначе, а то никогда не наберешься мужества сползти с постели утром и затем в течение двенадцати часов кое-как поддерживать в себе веру в свои мнимые таланты.

Но на деле ему ни разу не удалось залучить к себе такую девицу – а если бы удалось, это закрыло бы ему путь к Ирене, которая подавала едва заметные знаки, что, может быть, ну вдруг, у них что-нибудь получится. Ирена не пила и не курила, только подтирала по всему дому за пьющими и курящими, мысленно отмечала, кто что делает и с кем именно, и наутро все это помнила. Она никогда не рассказывала об увиденном, дальше нее это не шло, но по ее умолчаниям можно было кое-что понять.

После того как «Мертвая рука» вышла и получила всеобщее признание – нет, не так, подобные книги не получают всеобщего признания, или, во всяком случае, тогда не получали, это случилось лишь гораздо позже, когда «подобные жанры» десантировались с моря, захватили плацдарм и в конце концов отвоевали мыс на побережье респектабельной литературы, – ну, значит, когда по книге сделали фильм, Джеку стало гораздо проще заманивать девиц. У него появилась репутация – за неимением лучшего, репутация коммерчески успешного писателя, чьи книги выходят массовым тиражом в мягкой обложке с большими выпуклыми золотыми буквами. Проповедовать чистоту искусства и непродажность писателя он после этого уже не мог, зато многих девиц привлекала чернуха – во всяком случае, они так говорили. Даже до того, как появились готы. Возможно, его книга напоминала этим девицам об их внутренней жизни. Впрочем, возможно, они просто надеялись, что он пропихнет их сниматься в кино.

Ах, Джек, Джек, говорит он себе, разглядывая в зеркало мешки под глазами, ощупывая проплешину на затылке и втягивая живот – хотя это получается лишь ненадолго. Какой ты идиот. Как ты одинок. Ах, Джек, прошла пора, когда ты ходил гулять на речку. Где твоя, когда-то большая и крепкая, свечка?[32] И куда делся твой дар – толкать телеги мочалкам? Когда-то ты был такой самоуверенный. Такой доверчивый. Такой молодой.

Договор родился в неприятной ситуации. На дворе стоял конец марта, на газонах лежал кучами серый пористый тающий снег, воздух был холодный и мокрый, а атмосфера в доме – напряженная. Трое соседей Джека сидели за столом на кухне – стол на железных ногах, столешница из «формики», красная с жемчужными разводами – и жевали остатки от ужина: Ирена обычно подавала их назавтра на обед, так как не любила выбрасывать еду. А Джек к обеду проспал, и неудивительно: накануне случилась очередная вечеринка, необычно мерзкая и нудная. С подачи Джаффри, считавшего себя крупным специалистом по заумным иностранным писателям, заговорили про Ницше и Камю, так что Джеку не повезло – все, что он знал об этих авторах, уместилось бы в чайной ложке. Хотя про Кафку он мог бы поговорить – он читал ту уморительную штуку про мужика, что превратился в таракана, и, кстати, очень часто сам по утрам именно так себя и чувствовал. Какой-то садист притащил на вечеринку фляжку медицинского спирта, смешал его с виноградным соком и водкой, и Джек, одурев от нескончаемого сравнительного литературоведения, выпил слишком много этой смеси и выблевал все вплоть до материнского молока. И это вдобавок к тому, что он курил… он не знал, что именно он курил, но оно явно было разбодяжено каким-то порошком от блох.