Я понимаю, почему на ее выступлениях такая толпа, я понимаю теперь, как никогда, что находят в них иные. Я сам повелся на это. В ее голосе, как в звуке прибоя, обещание, желание, гипнотический транс. Там все. Начало, конец, тьма, свет, тысячи оттенков и полутонов. Ноты которых нет, которых не должно существовать. Я, как кролик Роджер перед Джессикой Рэббит. Хотя в Эли нет ни хрена от мультяшной певицы. И все же она похожа на нее, как две капли воды. Плавностью, даже какой-то леностью, безразличностью. И взмахом ресниц, и взглядом, и улыбкой. Этой чертовой улыбкой.

Бля…

Меня кроет, как мальчишку, выкручивает, размазывает.

Я смотрю, как она двигается, как улыбается своим музыкантам, как пробегает пальцами по плечу парня за барабанами, как заигрывает и все больше и больше перетягивает на себя толпу. Даже глоток воды из обычной пластиковой бутылки Громова делает так, что меня тащит. Ни одного громкого или резкого звука, все плавно и легко. 

В этом вся Громова – уверенная, дерзкая, манящая. В ней сочетается то, что сочетаться не может: наивная соседская девчонка и женщина, одним взмахом руки, ставящая мужчин на колени.

Песня сменяет песню. Эли переходит от «Cry me a river» к «California dreaming» так же плавно, как перешла сегодня в лесу от дикого голода собирательницы, к себе привычной: легкой и беззаботной, почти безалаберной.

В какой-то момент даже Кукла затыкается и перестает зудеть мне на ухо своими бесконечными вопросами.

Правильно. Молчание в ее случае – высшая благодать.

Кукла хочет, чтобы я принял за нее решение. А я хочу, чтобы она заткнулась, в идеале – вообще испарилась, потому что раздражает. И ее неумелые заигрывания тоже.

- Я не хочу быть такой, как она… - снова бормочет девчонка, когда Юля ставит перед ней вино.

- С чего ты решила, что знаешь, какая она? – не выдерживаю, сжимая переносицу. Звучит грубо и мелкая дергается.

- Она… сегодня говорила… там… Она лицемерная, почему нельзя…

- Послушай, Кукла, - я перехватываю девчонку за подбородок, разворачиваю к себе, - не хочешь быть такой, как Громова, не будь. Будь такой, как ты. Только… реши уже, наконец, потому что нянчится с тобой меня, откровенно говоря, задолбало. Ты пришла ко мне, чтобы разобраться со своими снами. Мы разобрались. Ты не сумасшедшая и не фрик. Ты просто собирательница. Так что знаешь, чисто теоретически, я свою часть сделки выполнил.

- Но… - Кукла бледнеет моментально, губы дрожат, в глазах слезы… Она плачет постоянно, это тоже раздражает. – Я ведь… вы… я не знаю, что…

- Так узнай.

- Почему вы такой?! – вдруг выплевывает она в лицо тихо, выдергивая подбородок из моих пальцев. – Почему обязательно нужно быть таким дерьмом? Зачем вы претворяетесь, оскорбляете меня? Почему…

Прелестно…

- Милая, мне слишком много лет, чтобы я опустился до притворства. Я действительно – дерьмо. И мне на тебя почти плевать. Ты утомляешь.

- Зачем тогда согласились?! – пищит девочка-одуванчик.

- Было интересно, я думал, ты – что-то стоящее. А ты – просто инфантильная дурочка.

- Я…

Так, Аарон, соберись. Она сейчас в истерику ударится и что-нибудь дебильное наверняка выкинет. В духе инфантилочек.

- Так, Кукла, давай на чистоту. Твой психолог – полный дебил, это первое. Он зря получает свои деньги, так что советую тебе его поменять. И второе – тебе пора повзрослеть. Мир не черный и белый, люди не плохие и хорошие, жизнь ни хера не «коробка шоколадных конфет», выкинь из головы эти картонные статусы. И кроме тебя ответственность за нее никто не возьмет. Кроме тебя никто тебя не спасет, потому что всем насрать. Вкратце, как-то так.

- Я не наивная! И я взрослая, и…

- Тогда прими решение. И я помогу. А пока… - я просто пожимаю плечами и встаю, потому что Громова закончила петь минуты три назад. И ее парни еще на сцене, а самой собирательницы уже там нет. И мне это не особенно нравится. Я все еще чувствую Громову в зале, я все еще под ее гипнозом, и мне очень хочется понять, почему так происходит.

Кукла что-то пищит в спину, но я не слышу. Концентрируюсь на «Безнадеге». Эли где-то рядом. Где-то здесь, не… внутри. На улице.

Я выхожу в сырую морось, к заднему входу и вижу там Эли. Она стоит, опираясь о стену, чуть подняв голову к небу, курит, закрыв глаза. Обычная сигарета, румянец на щеках из-за духоты в зале и тонкие пальцы.

- Когда-нибудь тебя это убьет, - подхожу к ней, останавливаюсь в каких-то жалких сантиметрах, а хочется ближе, еще ближе, максимально. Я не могу это сбросить, не могу отгородиться. Да и в общем-то не особенно хочу.

- Когда-нибудь нас всех что-то убьет – отвечает тихо Эли. – Так какая разница?

Я с трудом сдерживаюсь рядом с ней, с трудом собираю буквы в слова, а слова в предложения. Я хочу Элисте Громову так, что слышу, как долбит в виски.

- Ты пришел сюда, чтобы поговорить об экзистенциализме? Или есть какая-то другая причина? Бемби что-то…

Кукла сейчас последняя о ком я желаю говорить.

- Если я скажу, что хочу тебя… - не выдерживаю, опираюсь руками о стену по обе стороны от нее, наклоняюсь к открытой шее, веду носом вдоль вены. Глинтвейн. Лучший в мире глинтвейн. Почти колотит.

Элисте вздрагивает, дергается, что-то хрипло шепчет, громко сглатывает, пальцы выпускают сигарету, и она тонет в луже, а рука Эли зарывается мне в волосы, сжимает рубашку.

Я готов почти сожрать ее.

- Элисте, - доносится из-за угла, и Громова дергается снова, но уже не так, как всего несколько секунд назад. Нет в этом движении прежнего нетерпения, болезненного желания, только раздражение. Она с тихим ругательством отстраняется, отталкивает меня. Дышит тяжело. Тут слишком темно, чтобы я мог рассмотреть ее лицо, вижу только лихорадочно блестящие глаза.

И это хорошо, значит, штырит не меня одного.

Вот только…

Михаил Ковалевский собственной сиятельной персоной. Какого, мать его, хрена он тут забыл? И какого смотрит… как будто имеет право на такой взгляд? В руках мудака веник из лилий. Лилии – кладбищенские цветы.

Улыбка ползет на губы.

- Ковалевский, - обреченно вздыхает Элисте. Собирательница явно не в восторге от встречи. Смотрит на мужика насторожено, потом переводит взгляд на цветочки и чуть дергает уголком губ.

- Ты была прекрасна, - улыбаясь, сообщает шавка совета. – Здравствуй, Андрей, - обходит меня, оттирая плечом и, заглядывая Элисте в глаза, протягивает похоронный букетик.

Ты ж дебилушка… Мне становится совсем весело. Я наблюдаю за этим цирком с одним припадочным клоуном и не понимаю, как он может не замечать очевидного. И как может быть таким тупым.

Элисте букет принимать не торопится, говорить что-то тоже, но ей едва ли уютно. Она напрягается: плечи, шея, даже тонкие расслабленные до этого руки.