Этническое растворение монголо-татар в море тюркского степного населения сопровождалось также значительным участием в этом процессе и восточнославянского элемента. Порабощенная Русь служила для татар не только источником их экономического благополучия, но также и неиссякаемым резервом рабочей силы.

Ежегодно десятки тысяч русских людей уводились в степь, где они были обречены на пожизненное поселение. Важное свидетельство этому находится у Плано Карпини. Согласно ему, татары брали десятину от всего — от людей и от вещей. Они отсчитывали десять юношей и одного из них брали себе, то же делали с девушками: забирали их в свою землю и превращали в слуг. Из последующего рассказа Карпини явствует, что в татарскую неволю уводили из семьи каждого третьего сына, а также всех незамужних женщин. Они пополняли гаремы татарских вельмож (в том числе и ханов), рожали им наследников и таким образом содействовали европеизации тюркско-монгольского этноса.

В свою очередь, восточные славяне также «окрашивались» в тюркско-монгольские тона. Происходило это не только путем многочисленных внебрачных связей татарских воинов с русскими девушками, но и благодаря оседанию части татар в южнорусском пограничье и их постепенной ассимиляции. Из Лаврентьевской летописи узнаем про слободы татарского баскака Ахмата в Посеймье. В них кроме татар проживали, по-видимому, и русичи. Летопись пишет: «Умножашася людей в свободахъ тхъ, со вспхъ сторонъ сошедшеся». В реальной жизни таких татаро-славянских слобод на южнорусских землях было много. Есть основания предполагать, что в них селились те татары, которые были христианами. Л. Гумилев полагал, что подобно тому, как тюрки, черные клобуки и берендеи искали в XII в. покровительства киевских князей, так должны были монгольские христиане лепиться к южной границе Русской земли. Когда киевский иерарх Петр Акерович на Лионском церковном соборе 1245 г. отвечая на вопрос о татарской вере, заявил, что они верят в единого владыку света, а Бог и Его сын находятся на небе, он, вероятнее всего, имел в виду кочевников-христиан.

Разумеется, степень взаимных влияний русских и монголо-татар на раннем этапе их драматического соседства не следует преувеличивать, но и отрицать их наличие тоже нельзя.

Подводя краткий итог исследованию истории взаимоотношений кочевых народов степей с восточными славянами и Русью, необходимо отметить, что соседство двух миров, длившееся более тысячи лет, оставило взаимный и неизгладимый след. Он отразился во всех сферах жизни, но больше всего — в области этногенеза кочевого и оседлого населения.

Степные народы, вынужденные постоянно искать новые жизненные пространства, непрерывно вторгались в лесостепные районы, занятые земледельцами. Обладая мобильным и хорошо вооруженным конным войском, кочевники почти всегда достигали военного преимущества над оседлым населением. Нередко последнее на длительное время становилось данником степных властителей, несло ощутимые материальные и людские потери.

И все же историческая перспектива практически всегда оставалась за земледельцами. Победители приходили и уходили, часто вообще исчезали с исторической арены, а побежденные продолжали поступательное развитие на своих землях.

В рассказе «Повести временных лет» о так называемом «примучивании» дулебов обрами (аварами. — П. Т.) приведена поговорка, бытовавшая на Руси еще в XII в.: «Погибоша аки oopt»[253]. Летописец не без удовлетворения замечает, что обры были истреблены за их грехи Богом: «И помроша вси, и не остался ни единъ объринь […] их же нѣсть племени ни наслѣдка»[254].

В аналогичном положении оказались и другие кочевые народы Средневековья. Говоря словами летописца, «ни племени, ни наследка» не оставили хазары, печенеги, торки, половцы.

Следуя средневековой церковной традиции, исчезновение и этих народов можно было бы объяснить Божьей карой, если бы мы не знали, что «виной» этому являлись оседлые народы. Грозные властители степей, покорявшие хлебопашцев, в конечном итоге оказывались жертвами своих жертв. В большинстве случаев они сгорали в ассимиляционном котле аборигенов; расселялись на их землях, перенимали их язык, культуру и веру. Разумеется, физически они не исчезали, но постепенно растворялись в массе оседлого населения. Исключение из этого правила представляют, пожалуй, только венгры, которым удалось сохранить на новых землях свой язык и свой этнос.

Этническое преимущество оседлых народов объясняется их органическим единством со своей землей. Многовековые, а быть может — и многотысячелетние традиции земледельцев закономерно оказывались сильнее периодически привносившихся в их жизнь традиций кочевого уклада. Оседая на землю, кочевники неизбежно оказывались во власти нового географического фактора и адаптировались к нему на основе опыта коренных народов. К тому же, последние, как правило, обладали собственным структурированным государством, которое также содействовало этнической интеграции его подданных.

Летописец, утверждавший, что авары не оставили «ни племени, ни наследка», был прав только наполовину. Племя действительно исчезло, но «наследок» его безусловно остался. Так же, как и тех племен, которые прошли вслед за аварами: хазаров, печенегов, торков, половцев, монголо-татар. Вливаясь в южную труппу восточнославянских племен, названные народы придавали им характерное этнографическое своеобразие. «Чорни брови, кари очи», воспетые в украинских песнях, несомненно являются результатом участия тюркоязычных племен в формировании южнорусского этноса. Память о степных пришельцах в восточнославянскую среду сохранилась также в названиях населенных пунктов (Печенеги, Казаровичи, Половецкое, Торчин, Каратуль, Ташань, Таганча, Кагарлык), речек (Корань, Ташлык, Тикич), в значительном количестве тюркизмов в древнерусском языке.

Этническое обогащение древнерусского народа за счет периодического вхождения в него групп кочевого населения сопровождалось также и определенными культурными приобретениями. Они заметны в военном деле, художественном ремесле, в одежде и других проявлениях материальной культуры, а также в устном народном творчестве.

Сказанное, разумеется, не дает оснований для утверждения о симбиозе славянорусской и кочевнической культур, но вполне убедительно свидетельствует о заметной роли тюркского этнокультурного элемента в формировании древнерусской этнической и культурной общности.