– Отлично. Дополнительный вопрос: кто засыпал за попытками самостоятельно осилить пьесу Шекспира?

Все смолкают. Рук нет. Профессор Гленни смотрит прямо на меня, и я думаю, как же он догадался, но потом понимаю, что на самом деле его внимание привлек стоящий за мной парень – единственный, кто поднял руку. Я, как и все остальные, поворачиваюсь и смотрю на него. Это один из всего лишь двух афроамериканцев в этом классе, но только у него на голове красуется настоящая афро со множеством заколочек с камушками, а на губах – жвачно-розовый блеск. В остальном он похож на домохозяйку из пригорода, в модных спортивных штанах и розовых уггах. На поляне этой культивированной экстравагантности он выглядит полевым цветочком или, может, сорной травкой.

– И какая пьеса тебя усыпила? – интересуется профессор.

– Выбирайте сами. «Гамлет». «Макбет». «Отелло». Я засыпал даже на самом лучшем.

Ребята хихикают, как будто бы заснуть, пока занимаешься, это жуткий порок.

Профессор Гленни кивает.

– Тогда почему же… извини, как тебя зовут?..

– Д’Анджело Харрисон, но друзья зовут просто Ди.

– Ну, позволю себе дерзость именно так к тебе и обращаться. Ди, почему ты выбрал мои семинары? Или отсыпаться на занятиях планируешь?

Все снова смеются.

– По моим подсчетам, стоимость курса составляет пять тысяч баксов в семестр, – говорит Ди. – А поспать я и бесплатно могу.

Я пробую подсчитать. Это столько стоит один курс?

– Весьма благоразумно, – отвечает профессор Гленни. – Тогда снова спрошу: почему ты пришел сюда, с учетом этих затрат и стабильного снотворного воздействия Шекспира?

– Ну, я вообще-то еще даже не зачислен. Я только в потенциальном списке.

Я пока не понимаю, он просто тянет время или препирается с профессором, но меня он в любом случае впечатлил. Похоже, что все тут стремятся только угодить ответом, а этот парень просто прикалывается. Но надо отдать должное и профессору – его это все скорее забавляет, чем злит.

– Ди, я скорее о том – ради чего даже пытаться?

Повисает долгая пауза. Слышно, как гудят флуоресцентные лампы, кто-то откашливается – у них, скорее всего, есть ответ наготове. И тут Ди объясняет:

– Потому что я никогда ни над чем так не плакал, как над фильмом «Ромео и Джульетта». И так каждый раз, блин.

Все опять смеются. Не по-доброму. Профессор возвращается к кафедре и достает из своего портфеля лист бумаги и ручку. Это список. Он смотрит в него, все предвкушают недоброе, потом он кого-то отмечает – я думаю, значит ли это, что Ди вылетает из списка кандидатов. И куда это меня Гретхен записала? На гладиаторские бои по Шекспиру?

Потом профессор поворачивается к девчонке с розовыми волосами, скрученными в странные спиральки, уткнувшую нос в избранное собрание сочинений Шекспира, наверное, она из тех, кто ни разу даже не снизошел до фильма с Лео и Клэр и не засыпал во время чтения «Макбет». На секунду он нависает над ней. Она поднимает на него взгляд и застенчиво улыбается, типа «ой, вы поймали меня за чтением». Он улыбается ей улыбкой в тысячу ватт. А потом захлопывает книгу. А она толстая. И хлопок получается громкий.

Профессор Гленни возвращается за кафедру.

– Шекспир – личность таинственная. Об этом человеке так много написано, хотя известно на самом деле очень мало. Иногда мне даже кажется, что больше чернил ушло разве только на Иисуса, хоть и толку еще меньше. Так что я постараюсь не давать ему никаких характеристик. Но осмелюсь предположить следующее: Шекспир писал свои пьесы не для того, чтобы вы засели в библиотечной кабинке и читали их про себя, – он делает паузу, давая нам обдумать услышанное, а потом продолжает: – Драматурги пишут не так, как романисты. Их произведения надо ставить, интерпретировать. Потом интерпретировать заново, уже в духе своего времени. Именно этим мы отдадим дань гению Шекспира, подарившего нам материал, который не теряет своей актуальности по прошествии столетий, который выдерживает огромное число трактовок. Но для того, чтобы истинно оценить Шекспира, понять, почему его произведения не устаревают со временем, его следует читать вслух или, еще лучше, смотреть пьесы, и не важно, костюмированная ли это постановка, или актеры будут совершенно голые – один раз я имел такое сомнительное удовольствие. Хотя сработать может и хорошо сделанный фильм, как нам ярко продемонстрировал наш друг Ди. Да, мистер Харрисон, – он снова обращается к Ди. – Спасибо за честность. Я тоже засыпал с книгой Шекспира. В учебнике, по которому я занимался в колледже, до сих пор остались пятна от слюней. Ты уже не в списке ожидающих.

Профессор подходит к доске и неровным почерком пишет: «Английский язык 317 – Читаем Шекспира вслух».

– Название моего курса выбрано не случайно. Понимать его следует буквально. На моих занятиях мы не будем читать Шекспира тихонько про себя, в своих комнатах или библиотеке. Мы будем его ставить. И смотреть в постановках. Будем читать вслух, на весь класс или в малых группах. На этом курсе вы все до единого будете играть и интерпретировать – друг перед другом и друг для друга. Если вы к такому не готовы или предпочитаете более стандартный подход к изучению, то в этом прекрасном учебном заведении есть и другие курсы, где можно изучить Шекспира, и я предлагаю вам перейти на них.

Он смолкает, словно давая возможность уйти тем, кто этого хочет. Вообще, это же мой шанс, но что-то удерживает меня на месте.

– Может быть, вам уже кое-что об этом курсе известно, в частности то, что я подстраиваю расписание подо все постановки Шекспира, которые проходят за время учебного семестра, не важно, ставит ли их какой-то крошечный любительский театр или профессиональный. Я рассчитываю на то, что пропусков не будет, и организую групповые скидки на билеты. И, кстати говоря, эта зима и весна обещают просто восхитительную подборку шекспировских пьес.

Он начинает раздавать распечатки с программой курса, и прежде чем до меня доходит листок, прежде чем профессор заканчивает список пьес на доске, я понимаю, что среди них будет она, хотя Шекспир написал более тридцати пьес, я просто знаю, что эта непременно войдет в программу.

Она оказывается посередине, после «Генриха V» и «Зимней сказки» и перед «Как вам это понравится», «Цимбелином» и «Мера за меру». Но это название на листе бумаги кажется мне огромным, как рекламный щит. «Двенадцатая ночь». И не имеет значения, хочу ли я на этот курс. Я просто не смогу встать и прочесть слова из этой пьесы. Это противоречит идее чистого листа.

Профессор Гленни какое-то время рассказывает об этих пьесах, тыкая в написанные маркером названия с таким энтузиазмом, что они стираются.

– Что я люблю в этом курсе больше всего, так это то, что мы, по сути, даем темам, то есть самим пьесам, нас выбирать. Декан поначалу отнесся скептически к подобной непредсказуемости в академическом образовании, но, похоже, получается всегда достаточно хорошо. Посмотрите на эту выборку, – он снова указывает на список. – Кто-нибудь может озвучить тему этого семестра на основании данных пьес?