Но ночь в среду прошла благополучно, и в четверг все опять повеселели. Энслей, сидевший на часовой башне, первым услышал грохот пушки, затем его услышал Дреслер, а через полчаса грохот пушки – этот могучий, железный голос, издали взывавший к ним о бодрости и возвещавший, что помощь близка, был слышен уже всем. Ясно, что то подвигалась высадившаяся на берег часть эскадры. Она поспела как раз вовремя: патроны были на исходе, и без того жалкие половинные порции провизии скоро пришлось бы ещё урезать. Но теперь, когда можно быть уверенными в помощи, чего тревожиться? Атаки в этот день не будет, так как большинство «боксёров» устремились в сторону, откуда доносилась отдалённая стрельба, и становища их были безмолвны и пустынны. Потому все члены европейской колонии смогли собраться за завтраком. Настроение у них было хорошее, всем хотелось говорить. Радость жизни, сверкающая с особенной яркостью как раз в надвигающейся тени смерти, била из них через край.

– Бочонок с икрой! – вдруг крикнул Энслей. – Ну-ка, профессор, давайте его сюда!

– Да, тысяча чертей! – проворчал Дреслер. – Пора бы отведать из этого знаменитого бочонка!

Дамы присоединились к ним, и со всех сторон длинного, плохо накрытого стола слышались просьбы об икре.

Странно было думать здесь о подобном деликатесе, но вот как обстояло дело: за два или за три дня до восстания профессор Мерсер, старый энтомолог из Калифорнии, получил из Сан-Франциско посылку, в которой среди прочего был бочонок с икрой. Во время общего дележа провизии икру и три бутылки шампанского отложили в сторону; по общему согласию эти лакомства предназначались для последнего радостного банкета, который состоится, когда будет снята осада. Теперь, когда они сидели за столом, до слуха их доносился грохот пушек, явившихся, чтобы спасти их. В самом изысканном ресторане Лондона не услыхали бы они музыки, более ласкающей слух, чем эта. Помощь, скорее всего, придёт ещё до наступления вечера. Почему же тогда не подсластить сухого хлеба драгоценной икрой?

Но профессор лишь покачал кудрявой седой головой и загадочно улыбнулся.

– Лучше ещё подождать, – сказал он.

– Подождать? Зачем? – закричали все.

– Они ещё далеко, – ответил профессор.

– Да они будут здесь самое позднее к ужину, – сказал железнодорожник Ральстон – похожий на птицу человек с блестящими проницательными глазами и длинным, выдающимся носом. – Теперь они не более как в десяти милях от нас. Если они будут делать по две мили в час, то придут сюда к семи часам.

– По дороге им придётся сражаться, – заметил полковник. – Положите ещё на сражение часа два или три.

– И получаса не стоит! – воскликнул Энслей. – Они пройдут сквозь неприятеля, как если б его не было. Что могут эти негодяи, с их кремнёвыми ружьями и саблями, сделать против современных орудий?

– Всё зависит от их командира, – сказал Дреслер. – Если им посчастливится находиться под командованием немецкого офицера…

– А я готов пари держать, что это будет англичанин! – крикнул Ральстон.

– Говорят, французский командор – превосходный стратег, – заметил отец Пьер.

– По-моему, это решительно всё равно! – крикнул Энслей. – Мистер Маузер и мистер Максим[24]– вот кто спасёт нас, а какой предводитель прибегнет к их помощи – не имеет значения. Говорю вам, их просто растолкают и пройдут сквозь них. Итак, профессор, давайте ваш бочонок с икрой.

Но эти доводы не подействовали на старого учёного.

– Мы оставим икру на ужин, – сказал он.

– Вообще-то, – неторопливо произнёс мистер Паттерсон с характерной шотландской интонацией, – с нашей стороны было бы выражением признательности своим гостям – офицерам подкрепления, если бы мы угостили их чем-нибудь вкусным. Я полностью согласен с мнением профессора оставить икру на ужин.

Этот аргумент воззвал к чувству гостеприимства осаждённых. Мысль оставить лакомый кусочек своим спасителям таила в себе нечто приятно-рыцарственное. Разговор об икре не возобновлялся.

– Между прочим, профессор, – заметил мистер Паттерсон, – я только сегодня узнал, что вы во второй раз переживаете осаду. Я уверен, всем было бы интересно послушать о том, что вам пришлось испытать во время первого раза.

Лицо старика-учёного приняло угрюмое выражение.

– Я был в Сунг-Тонге, в Южном Китае, в восемьдесят девятом году, – сказал он.

– Какое странное совпадение, что вам пришлось дважды быть в столь опасном положении, – сказал миссионер. – Расскажите, как вы были спасены в Сунг-Тонге.

Тень, лежавшая на усталом лице профессора, стала ещё заметнее.

– Нас никто не спас, – сказал он.

– Как, Сунг-Тонг пал?

– Да, он пал.

– Каким же образом вы остались в живых?

– Я не только энтомолог, но и врач. У них было много раненых, и меня пощадили.

– А остальные?

– Assez! Assez![25]– вскричал маленький французский священник, протестующе подняв руку.

Он пробыл в Китае двадцать лет и знал достаточно. Профессор ничего не сказал, но в его тусклых серых глазах промелькнуло такое выражение ужаса, что дамы побледнели.

– Я сожалею, что заговорил о таком тяжёлом предмете, – сказал миссионер. – Вижу, мне не следовало спрашивать.

– Да, – проговорил профессор, – не следовало. Лучше вообще не говорить о подобных вещах. Но ведь и в самом деле пушки вроде бы приближаются?

Сомневаться не приходилось: после недолгого затишья вновь зазвучала канонада; живое журчание ружейного огня как бы резвилось вокруг основной ноты. Эти звуки доносились, казалось, с дальнего конца ближайшего холма. Все отодвинули стулья и побежали к валу. Неслышно двигавшиеся слуги-туземцы вошли и убрали со стола скудные остатки трапезы. Но старый профессор остался сидеть и после того, как все вышли из комнаты. Массивная голова его, увенчанная седыми прядями, склонилась на руки, а в задумчивых глазах застыло прежнее выражение ужаса. Иные воспоминания можно на некоторое время забыть, но, когда призраки их встанут пред внутренним взором вновь, отогнать их в места успокоения окажется нелегко. Пушки умолкли, но он так и не заметил этого, погружённый в самые ужасные воспоминания своей жизни.

Мысли его были наконец прерваны появлением коменданта. Довольная улыбка играла на широком лице полковника.

– Кайзер будет доволен, – потирая руки, сообщил он. – Не иначе как буду представлен к награде. «Защита И-Чау от нападения „боксёров“ полковником Дреслером, бывшим майором Сто четырнадцатого Ганноверского пехотного полка. Великолепное сопротивление малочисленного гарнизона подавляющим силам неприятельского войска». Наверно, об этом будут писать в берлинских газетах.