Сразу поднялся крик. Прежде в Антарктиде женщин практически не было, если не считать Мак-Мёрдо, и неспроста. Большому их количеству было нечего тут делать, а от малого одни неприятности. Думаете, где зимуют три десятка мужиков и больше одной женщины, там сплошной розарий? Черта с два — виварий! Серпентарий! И они воюют между собой за первенство, остервенившись сами и стервеня всех, кто попадает под руку, а в итоге мужики начинают собачиться друг с другом почем зря. Кому-нибудь это надо?

Теперь-то, конечно, «мужской континент» должен стать смешанным, хотя откуда брать женщин, осталось непонятным. У большинства на Большой земле имелись семьи, а выписать их сюда — проблема; холостое меньшинство кричало насчет преимущественного права женщин при иммиграции; кто-то одиноко вопил, что лично он не потерпит никакой дискриминации по половому признаку — словом, базар и дым коромыслом.

Прежде и вопроса-то такого не могло возникнуть. Продолжительное воздержание — это просто-напросто плата (и не единственная) за саму возможность исследовать Антарктику. На почве этого-то воздержания некоторые особо изголодавшиеся сгоряча требовали конституционно узаконить полигамию — хотя на первых порах им светила в лучшем случае полиандрия.

Глоткой природа меня не обидела, и я рассчитывал, что смогу переорать этих любителей гнать децибелы. Куда там! Они бесновались, пока не охрипли. После чего один из охрипших ядовито осведомился у меня, каким же образом договорятся между собой пять-семь сотен антарктов, если и семь десятков способны лишь на то, чтобы потерять слух от чужих воплей и голос от собственных?

Ответ был у меня заготовлен заранее:

— Готовить вопросы для референдумов будет специальный комитет, причем ротация его членов должна быть регулярной. Равно и ротация членов правительства, если мы решим, что таковое нам необходимо. Остальным останется только проголосовать, разве это так трудно?

— Тайным голосованием или открытым?

Примерно с этого момента спор начал мало-помалу выбираться в конструктивное русло. Я упирал на то, что конкретные детали не так уж важны — если они нам не понравятся, мы всегда можем скорректировать их простым всеантарктическим голосованием.

— Может, попробуем прямо сейчас?

Тейлор взглянул на меня без приязни и заявил, что лично он резко возражает. Американцы, англичане, австралийцы и новозеландцы поддержали его; украинцы, поляки, китайцы, немцы, бразильцы и уругвайцы — меня. Среди французов, японцев, бельгийцев, бразильцев и южноафриканцев единодушия не было.

— Почему бы нам не провести эксперимент? — настаивал я. — Вот среди нас нет, скажем, норвежцев. Давайте свяжемся с Модхейтом и узнаем их мнение. Десять минут! Кто мы с вами такие? Самозванцы и узурпаторы! Брюс, ты председатель банды самозванцев! Кто нас избирал? Где результаты выборов? Любой политик с легкостью заявит, что наше сборище незаконно. Иное дело — референдум среди всего населения Антарктиды! Кто за то, чтобы немедленно связаться с норвежцами и выяснить техническую возможность плебисцита? Голосуем!

Какая разница, как я перетянул мнение большинства на свою сторону! Сознаюсь, поорал немного. Спустя не десять, а пять минут (все норвежцы сидели у себя в кают-компании по причине пурги) мы узнали мнение Модхейта — с преимуществом в один голос победила идея непосредственной демократии. Но главное — система была опробована. И она работала!

— Она перестанет работать, как только нас станет вдвое-втрое больше, чем сейчас! — ершился Тейлор, очень недовольный, и, убрав свой «чи-и-из», грыз меня злым взглядом. — Даже раньше!

— Вот тогда мы и рассмотрим эту проблему, — ответил я. — А пока погодим с выборами президента Свободной Антарктиды. Горит, что ли?

Кажется, до многих только теперь дошло, куда метил Тейлор. Боюсь, он счел меня отступником и ренегатом. Но разве я обещал поддержать его при выборах на более высокий пост, нежели должность председателя на Конгрессе? Если он решил, что да, это только его проблема.

Словом, вопрос о непосредственной демократии был-таки поставлен на голосование, и мое предложение одержало верх незначительным большинством. Без голосов китайцев вышло бы в точности наоборот.

— Их слишком много! — надрывался кто-то. — Нас из Санаэ всего двое, а китайцев десять человек! С какой стати? Должно быть равное число делегатов от каждой станции!

— От каждой страны!

— Нет, от каждой станции, но пропорционально численности персонала. Есть станции большие, есть маленькие…

— Тогда почему не считать участниками Конгресса всех антарктов без исключения? Или, по-вашему, демократия — это когда меньшинство крутит большинством как хочет?

— Рихьт! Оне ауснаме! Прафф херр Ломаефф!

— Нет, не прав!..

Меня обвинили в том, что я втайне намереваюсь обеспечить «русское большинство», сознательно умалчивая о яхтсменах Шимашевича, которых, разумеется, тут же объявлю антарктами, если только мне не будет угодно объявить их марсианами. Я отбивался, как мог, и продолжалось это довольно долго. А когда кончилось, изумленные делегаты узнали, что солнце село и всем пора ужинать, поскольку время обеда минуло несколько часов назад.

Просто удивительно, насколько вербальная информация иной раз провоцирует дружное бурчание в животах!

Само собой, я потребовал, чтобы в часы нашего отдыха был проведен полномасштабный эксперимент по голосованию на всех антарктических станциях. Уоррен было заикнулся, что для этого в его хозяйстве нет технических возможностей, а я в ответ предложил перенести Конгресс в Новорусскую, где эти возможности обеспечит Непрухин.

Вышло по-моему. Наутро Уоррен с кислой миной огласил результаты плебисцита: за — четыреста один; против — сто пятьдесят семь; воздержалось — сорок; не участвовало в голосовании — шестьдесят три. Мое «детское», как он выразился, предложение окончательно победило.

Любопытно, что оно победило почти на всех англо-американских станциях, если считать голоса по каждой в отдельности!

Грешным делом я думал, что большинство людей чувствует себя неуютно, если над ними нет начальника. Вероятно, ошибался. Или просто-напросто сыграла свою роль эйфория первых дней?

Не знаю. Я решил подумать над этим когда-нибудь потом, имея избыток свободного времени. Например, в тюремной камере…

Конституционный комитет мы сварганили из трех человек с юридическим образованием (один из них диплома не получил, поскольку в далекой юности был изгнан с юридического факультета за неуспеваемость, но мы закрыли на это глаза). Столь же быстро «испекли» и прочие комитеты. Все равно они были временными и не решали глобальных вопросов — их решало всеантарктическое голосование.

Мы с Шеклтоном попали в комитет по внешней политике. Хотел было взять самоотвод, но дал себя уговорить. Болван! Тогда я еще не понимал, в какую гадость влип, а когда понял, то… Впрочем, об этом я расскажу как-нибудь в другой раз.