Никто из нас не обладал достаточными медицинскими познаниями, чтобы определить болезнь, разразившуюся в Деревне Неведения после экспедиции. Жар и отсутствие аппетита сменились болью в животе и коликами. Затем рвотой и поносом, причем кровавыми. После фазы апатии и регулярных судорожных припадков пришел в себя лишь один мужчина, Ксавье Мариони, а две женщины, трое мужчин и трое детей умерли друг за другом. Мы слишком хорошо можем нарисовать себе картину паники и беспомощности, охвативших деревню, отчаянные меры, чувство предельной, катастрофической заброшенности, дилетантские попытки самолечения и опасные самодельные препараты. Лишь у ее третьего мужа, который еле шевелился в темной соседней комнате, беззвучно или, скорее, неслышно болезнь протекает дольше обычного, уже почти пять недель. От обоих оставшихся в живых мужчин, которые, забрав трехлетних эльфят, пошли за помощью, нет никаких вестей, поэтому у нее самые плохие предчувствия, ведь они отправились вместе с Хаями, которого она считает дьявольски, чрезвычайно опасным. Это он наслал на деревню гибель. Поначалу у них царило добрососедство. Все знали, что ученый ищет жену в окрестностях Гриндельвальда, уважали его ум и знания, а теория АТОМов, которой он по-прежнему придерживался, казалась некоторым неведующим довольно убедительной, по крайней мере, достойной обсуждения: в конце концов, все в деревне стремились попасть обратно в реальное время. Благодаря тому, что Хаями откололся от ЦЕРНистов, ему доверяли. О похищении людей и человеческих инсталляциях Софи ничего не знала, но теперь считала Хаями на все способным. Долгое время у них был только один якобы несерьезный камень преткновения, потому что Хаями искал спутников-альпинистов или шерпов, чтобы обязательно покорить Айгер, причем по Северной стене. Но никто из неведующих не занимался альпинизмом, так что его просьба и по сей день осталась бы без ответа, однако семь недель тому назад он напустил на себя таинственность и объявил о существовании «Трансфера», своеобразного туннеля в реальное время, который открывается при помощи определенных технических устройств на основе теории АТОМов. В качестве примера он продемонстрировал Дайсукэ, освобожденного, действительно спасенного зомби, Дайсукэ из Гриндельваль-довской ледяной пещеры (мы избавили Софи от объяснений), после чего двое мужчин в качестве ответной услуги за «избавление» всех согласных на то жителей деревни согласились отправиться с ним в экспедицию на Айгер, только не по знаменитой стене, а по более простому склону по веревке. Именно они оба и умерли самыми первыми, через несколько дней после возвращения. Нет, ничто не доказывает вину Хаями в эпидемии, хотя сам он не заболел и никого не «избавил», подобно Дайсукэ, даже заболевших и умирающих детей, которым этот перенос в реальное время, возможно, спас бы жизнь. Ненависть к физику росла с каждым новым смертельным исходом. Можно было сказать, что он находился под арестом, потому что ему приказали не уходить, хотя он и не пытался бежать. В итоге, когда насильственное столкновение было уже неминуемо, грянуло МИРОТРЯСЕНИЕ (как Софи назвала РЫВОК), причем именно такое, как предсказывал Хаями. Поэтому с согласия Софи, даже по ее энергичному настоянию, была снаряжена экспедицию в Женеву, куда отправились физик и двое последних здоровых мужчин деревни, усадившие себе на плечи обоих перепуганных и ничего не понимающих эльфят.

Борис счел необходимым посещение морга. И действительно, мы нашли эту комнату в описанном Софи доме, где на сдвинутых широких столах покоились восемь трупов, завернутые в белые полотнища. Из них, словно из монашеских клобуков, выглядывали худые и бледные лица со следами предсмертных мучений. Осмотреть кого-нибудь из умерших мы не решились. Снаружи под солнцем наши рюкзаки жались друг к другу с видом заговорщиков. Мы не лежим на столах запеленутыми мумиями, не сидим в переполненной церкви — и на несколько мгновений жизнь зомби на замерших широтах показалась ошеломительно счастливой и отчаянно свободной, как в первые дни нулевого года. Пора было покинуть эвакуированные деревенские улицы. Позади разливался свет изгнанья, и мы пребывали в странной уверенности, что за нашими спинами каменные и деревянные цвета домов, луговая зелень, синева небес и белизна ледников сияют все ярче и ярче. Софи отказалась нас сопровождать и не захотела, чтобы мы дольше оставались с ней. Когда ее муж умрет или выздоровеет, она придет в Женеву, обязательно. Никто из нас не осмелился спросить при прощании, была ли она матерью одного из умерших детей. Она казалась все такой же пылкой и воодушевленной, точно с усердием готовилась достойно встретить ангела смерти. Подчиняясь какому-то негласному приказу, я вдруг вынул пистолет и положил его со всеми патронами на письменный стол у двери больничной палаты.

Мы выбрали авантюрную тропу через долину реки Кин. Через Цвайзиммен и Занен мы всего за три дня достигнем Монтрё.

Что же такое, черт побери, время? Пропасть, куда мы падаем с самого рождения. Наша ежедневная, еженощная, ежесекундная проблема, что прежде вышибала из нас дух с каждым ударом стрелки. Пропасть предполагает пространство, а его-то для нас быть не может, если нет времени. Что образует то Вокруг, которое вокруг нас, его глубину, высоту, ширину, кубики в колодце, прозрачную нескончаемую массу, которая развертывается, расправляя складки, только под тиканье часов, когда отдельно взятый полет мяча — не просто неслышная и громовая последовательность новорожденных, тотальных, чудовищных миров (в которых идентично все, кроме позиции круглого пятна, и которые хранятся только в Большом Стеллаже времени или нигде), а тот же самый мяч в том же самом мире, где всего лишь что-то на чуть-чуть сдвинулось, где каждая отдельная точка, каждая пылинка, пора поры и волосок волоска изменились на еле заметное дуновение дуновения, на ничтожно малый, космический, общезначимый удар часов. Время, думали мы когда-то, когда тяжелое яблоко легко падало с дерева, итак, время — внезапно стало трудно дышать, и земля заскрипела под голыми ногами философов — это огромная река, текущая в бесконечном стеклянном колодце пространства, которая каждый предмет охватывает, омывает, увлекает за собой в своем необратимом беге в будущее. Она смывает все, и ничто не может быть вне ее потока — река без берегов. Которая, значит, вообще не течет, поскольку мимо чего же ей течь? Для измерения реки требуется река, время должно впадать в самое себя и вновь в себя. То есть нет ни потока, ни стрелы, ни исчезновения? Тогда смотри на свою руку, пока она не сгниет.

Будь скромнее, откажись от образов, оперируй цифрами. Хватит одного измерения, шкалы, на которой нам нужна лишь одна точка, и еще одна, и еще одна (12:47:42 — 12:47:43 — 12:47:44) и, разумеется, еще одна (12:47:45), а в конце остается короткий хвостик, который поводком заворачивается вокруг наших шей и затягивается. Покойся с миром. Но какой покой? Для времени нет ни дна, ни ложа, оно не спит, не течет, а только отмечает, как мы встаем на ноги, шагаем, спотыкаемся, проходим. Пока мы есть, оно засело в нас. Как наши мозговые и кишечные извилины. Как зеница нашего ока. Как сердце нашего электростимулятора сердца, кровь нашей крови и все спирали нашей ДНК. Нельзя без времени ни чувствовать, ни мыслить. И ни дышать. С каждым ударом оно великодушно одаряет нас всегда прошедшим, всегда будущим, всегда настоящим, расточая нас в своем тройном экстазе. Мы сами — время, деляги времени, поделки времени, подделки времени. Так существует ли оно без нас, вне наших тел и наших песен? Точка за точкой за точкой. Кто мыслит его вместо нас, когда мы перестаем мыслить себя? Ища и находя своих свидетелей, оно потоком, которого нет, объемлет миллиарды островов: животных, деревья, скалы, целые планеты, мерцающую пыль галактик, где затерялась наша Солнечная система. Все пропадает, разрушается, расширяется, застывает и висит в мире криво и перекошенно, как и мы сами, балансирующие на склоне асимметрии и в плену декогеренции. Впрочем, снаружи, в космосе, среди чудовищ и великанов надежды немного. Они тоже все жертвы, вплоть до самых завзятых квантово-релятивистских распутников, вечно заглатывающей черной дыры и все извергающей млечной эрекции. Надежду следует мелко истолочь, дабы она возродилась свободной от времени. Нам хотелось бы некоторого света. В ядре ядра всех ядер, в начале начал. Представьте, что нет начала, а есть только фантом точки точки. Все расправляется, и из складок выпадает Ничто времени. Лишь одна складка. Всего лишь вопрос точки зрения, загиб на тонком платке мироздания, по которому проплыл утюг Господа Бога без малейшего РЫВКА.