— Мама! — взмолился я. — Ну что ты городишь?! Кто такие: мы, вы?

Ты хоть вспомни, что мы не вообще рассуждаем, а о твоем сыне! Ты же не хочешь, чтобы он там очутился! Стало быть, нутром чувствуешь обман? Догадываешься, что у слов, которыми тебя покупают, бессовестным образом подменили значение? Разве родина — это государство? Разве власть и народ — одно и то же? — если уж ты не можешь обойтись без подобных категорий. Прежде всего в том преступление и бесчестие, что власть, прикрываясь законом и разглагольствуя о государственных интересах, использует принудительную, дармовую, с уголовными порядками армию в собственных целях.

— Теперь, — сказала она, — все изменится. Нужно время.

— Да? Ну, не знаю. — Разговор меня злил, впереди просматривалась бесконечная цепь взаимных возражений, и я спешил его свернуть. — Тебе виднее. Я плохо разбираюсь, что нынче творится. Только я надеюсь, ты не будешь в случае чего ставить ему палки в колеса?

И на мораль, пожалуйста, не дави. Хочешь устанавливать правила — устанавливай их себе. А он пускай сам решает, кому обязан, кому не обязан…

Мы отчужденно замолчали. Телевизор транслировал арктические панорамы. Я подумал, что все равно хорошо сделал, приехав. Уже давно мы нуждались друг в друге ровно настолько, чтобы встречаться пару раз в году — один из них, как правило, в сентябре, в ее день рождения. Я знал, что сходиться чаще было бы тяжело нам обоим. Но и стоило мне прозевать очередной срок — она обижалась, переживала, что забуду ее совсем. Сегодняшний визит благополучно освобождал нас до осени.

Я выждал паузу, перевел разговор на другое и осторожно закинул удочки, нельзя ли сколько-нибудь одолжить у нее. Она растерялась и запустила пальцы в журнал мод на столике — всю жизнь их выписывала и ничего не шила. Она не умела отказывать: робела, обыкновенно уступала, а после стыдилась своей робости — и потому очень не любила, когда ее о чем-либо просили. Это я перенял по наследству.

— Нет так нет, — сказал я. — Не бери в голову.

— Понимаешь, медицина — такая прорва… Ладно, операции нам оплатили. Но половину специалистов мы приглашаем за свой счет. И еда… Больничная — в рот не лезет! Мне теперь зарплату поднимают каждый месяц. Но цены-то обгоняют!

Она приготовила мне омлет с расплавленным сыром. Я еще не проголодался, но не мешало загрузиться впрок. За столом расспрашивала:

— Не болел?

— Смотря чем. Дух, боюсь, болен у меня. Как выражается английский словарь — проходит через ночь. Остальное вроде нормально.

— Жилье получается пока что снимать?

— Я не снимаю сейчас. Сторожу квартиру. Друг один двинул на край света…

— Видишь, как удачно. Мы с твоим отцом тоже снимали, года два или три — не помню уже. Еще до тебя. Это ничего. Все устроится.

Женишься. Не надумал жениться?

— Я невыгодная партия. И необщительный.

— А работаешь по-прежнему в церкви?

— Ушел. Уволили, правду говоря. Они больше не издают книги.

— Но какие-то связи полезные, знакомства у тебя сохранились? Ты держись за них. Обязательно что-нибудь предложат. Если у тебя в руках издательское, литературное дело — это отличная профессия, настоящая.

— Ну да, — сказал я. — Так приблизительно и складывается.

— С твоим братом все по-другому, — посетовала она. — А в тебя я с самого начала верила. Ты был очень серьезный. Почти не плакал.

Сидел в манеже и рвал детские книжки — часами. Никак не мог научиться перелистывать. А я стирала ползунки и радовалась: вот вырастет глубокий, цельный человек…

На обратном пути имел место контролер, но странно расслабленный и уступчивый: я ему наплел, что у меня нету ни рубля, и он даже не заставил сойти на ближайшей остановке. Я только здорово перепугался от неожиданности, когда он сунул мне под нос красное удостоверение.

Я восстанавливал в памяти еще одну старую историю, связавшуюся и с мыслями о брате. Получасом ранее, попрощавшись с матерью, я спускался в подземный переход под Рублевским шоссе и разминулся с человеком, которого почти наверняка узнал.

Почти — потому что выглядел он совершенно разрушенным. Причем разрушенным не так, как это бывает от неудержимого пьянства или каких-нибудь более оригинальных пороков, — мне показалось, он попросту катастрофически, преждевременно постарел. А в старших классах я нередко хвастался тем, что хорошо с ним знаком. Учился он в центре, в английской, что ли, спецшколе. И выделялся среди моих ровесников, поголовно увлеченных музыкой и через пень колоду ковырявших на гитарах, профессиональным, по нашим меркам, обращением с клавишами. Естественной целью наших массовых музыкальных упражнений было поразить своими талантами возможно большее число девушек. Он же в самые что ни на есть рок-н-ролльные времена отдавал решительное предпочтение джазу, для девушек абсолютно невразумительному. Мечтал сбежать в Голландию и поступить в джазовую школу в Амстердаме; захлебывался от волнения, рассказывая, какие всемирные знаменитости — Джон Льюис, Маккой Тайнер — порой ведут там занятия.

Как и пристало уважающему себя музыканту, западал на индийские дела и читал все подряд: «Рамаяну» и Дхаммападу (с пеной у рта доказывал, что, «убив отца и мать, брахман идет невозмутимо» ни в коем разе нельзя понимать буквально), Еремея Парнова и до дыр затертые книжки с ятями — сочинения йога Рамачараки; а заодно и ксероксы Штейнера, и дешевые американские покетбуки про оккультизм. Где-то (полагаю, не в «Рамаяне») он наткнулся на описание эксперимента, который следовало осуществить над собой.

В течение пятидесяти дней ежедневно, по часу, при слабом искусственном освещении, нужно было неотрывно смотреть в зеркало, глаза в глаза своему отражению. Первые недели две — и тут важно запастись терпением — не происходит ничего. Дальше понемногу отражение начнет гримасничать. Затем лицо в зеркале окажется не твоим и станет меняться раз от раза. И наконец, однажды там не отразится вообще никакого лица. Здесь-то и вспыхнет истина, состоится просветление, коего ради, собственно, все и затевалось. Пустота и полнота сомкнутся, сознание расширится и обымет космосы, скрытые прежде сущности предстанут астральному зрению, а тайные силы, духовные и телесные, будут освобождены из-под спуда и подчинятся воле…

Разумеется, он сразу перетащил зеркало к себе в комнату и вскоре, похоже, в этих потусторонних опытах преуспел: интеллигентные родители, подсмотрев очередной сеанс, нечто такое уловили между ним и амальгамой, что спешно определили сына в клинику Ганнушкина. К новому повороту событий он отнесся с юмором и считал, что ему только на руку — белый билет обеспечен.

В больнице он беседовал с врачами на отвлеченные темы, прятал таблетки под язык и разгадывал кроссворды. Пока по глупости, угостившись контрабандным спиртиком из боржомной бутылки у соседа-шизоида, не ввязался в драку с санитаром. Тогда с ним что-то сделали. Он не распространялся, что именно (молчал и о результатах своих путешествий в зазеркалье), но вариантов, думаю, существовало наперечет: сульфазин, инсулин, электрошок, какое-нибудь лоботомирование… И быстро выписали, с диагнозом благоприятным для его пацифистских устремлений. Он почти ничего не утратил — ни от ума, ни в эмоциональном плане, и даже мог по-прежнему самозабвенно смеяться. И клавиры Баха играл с прежней проникновенной точностью. Но джаз… Едва он пытался теперь оторваться от темы, все начинало звучать как исполнение регтайма механическим пианино. Причем он всячески выставлял это напоказ: всюду, где была возможность, непременно садился к инструменту, но уже через несколько тактов с виноватой улыбкой отнимал руки и будто бы заново удивлялся открытию. Я догадывался, зачем нужны ему подобные болезненные демонстрации.