— В вашем положении нужно предполагать, что они есть… это значит: практически их нет, а теоретически существует опасность… опасность распространить болезнь.

Тут я рассудил: нечего мне больше канителить и тушеваться!

— A-а, вот почему вы отказались выписать меня из санатория?

— Да, поэтому… Здесь вы можете делать, что душа пожелает, здесь вы ни для кого не представляете угрозы. А там — здоровые люди. Я понимаю, если б возникли какие-то чрезвычайные обстоятельства, но господин Зибель, слава богу, держится великолепно, точно юный отрок, несмотря на свои семьдесят лет. Вы бы видели, как он выглядел на своем юбилее…

— Значит, я в ваших руках? — кричу страшным голосом.

— Отчасти — да! Успокойтесь, молодой человек! Эта новая чудесная власть требует максимального соблюдения санитарных правил. Сейчас в ходу девиз: человек — это главное. Человек с большой буквы, в дырявых штанах, но с большой буквы (доктор как-то странно скосоротился)… И я хочу оправдать доверие, которым она меня одарила и так далее, и так далее (при этих словах он скалится и острым взглядом вперяется мне в лицо), вы ведь тоже хотели оказать услугу новой власти, да вот не выгорает, не выгорает…

Чего этот гаер хочет от меня?

— Значит, зиму мне придется проторчать тут? — спрашиваю я, стиснув зубы.

— Гм… это зависит от вас, молодой человек… На мой взгляд… Поближе к весне… если все пойдет, как должно… надо слушать радио… вот ближе к весне…

Он снова непонятно скалится, затем пожимает мне руку и изрекает:

— Все будет хорошо! Старайтесь при ходьбе поглубже дышать. Задержите дыхание, а потом с силой вытолкните — так советует один индонезийский ученый… Эх, запамятовал его имя… — Doctor ord. демонстрирует, как это делается. — Скоро я переведу вас одного на верхний этаж. Там очаровательный вид на реку. Работайте себе, сколько влезет. Но на первом месте, не забывайте, здоровье и еще раз здоровье… Человек с большой буквы…

Он прищуривает око и удаляется, а я в ярости бью каблуком замерзшую землю и глотаю слезы.

На меня наползает туча подозрений: не Зибелю ли принадлежит та черная рука, которая удерживает меня в заточении? Я чую явную злонамеренность — это происки врага! Но тут же на память мне приходят слова Янки Сомерсета, и я пристыженный затихаю:

«Те, кто причины своих личных неудач объясняет кознями и заговорами ближних своих, — «конченые люди»!» Решаю молчать и не поддаваться отчаянию.

У меня есть свой отдельный закуток, работаю, записываю рецепты, выдумываю сюжеты — и черпаю в этом занятии духовное успокоение. Раз меня не выпускают туда, за дверь, живу в выдуманном мною мире. Люди — они разные, иной! — скундыга, копит добро, набивает сундуки да коробьи, другой — обжора, ненасытная утроба, все, что наживает, проест, промотает. Но есть ведь еще и такие существа, которым дано лишь вегетировать, подобно растущим на камне лишаям или плавающей в воде ряске, о ужасающая неприхотливость! Хотя, пожалуй, нищенское прозябание все же во сто крат лучше самой роскошной смерти, самого дорогого надгробия из мрамора Санта Кроче… Ты бы могла подтвердить это, моя дорогая, незабвенная… Моя несчастная, погибшая любовь, лишь ты одна…

Ладно, забуду о тебе, погляжу лучше на Леонору, белое существо, она милое создание, святая Иоанна скотобоен, знаменосица армии спасения. Терпелива, вынослива, заботлива, самозабвенна. В разговоры не пускается, лишь трудится да молится богу.

Когда я валялся пластом, как последний заморыш, Леонора пеклась обо мне, будто сестра, по стоило мне чуть поправиться, и я почувствовал, что не устраиваю ее. Ей необходим хиляк, доходяга, тогда она расцветает белой лилией. Я, грешный, не прочь приволокнуться за нею, но она, когда ни посмотришь, — сама торжественность, и что-то меня останавливает. Должно быть, ее прохладный взор. Глаза Моны Лизы не загораются от моих двусмысленных шуточек, напротив, подергиваются туманом, как бы говоря: прости ему, господь, прегрешения, ибо не ведает он, что творит. Леонора чувствительна, безумно чувствительна. Но именно эта ее черта подбивает меня на еще большую подлость, я посвящаю ей свою сатанинскую улыбку — настоящий щучий оскал. И когда она в ответ мне улыбается, а потом теряется и бледнеет, я считаю, что забил один гвоздь в гроб, где покоится ее непорочность, и, буде так пойдет дальше, сумею предать его земле с музыкой и подобающими почестями… Надо бы как-нибудь поцеловать ее. Но тут меня неизменно охватывает стыд: она же святая… Святая Иоанна скотобоен, возлюбленная Спасителя…

Так, мелким бисером, бусинка за бусинкой катятся мои дни. Уходит Новый год, проходит масленица, а вслед за ними Пепельный день. Это отличный день, когда посыпают голову пеплом в честь той субстанции, из которой ты вышел и в которую тебе суждено обратиться. Ныне в Пепельный день произошли удивительные вещи.

Вернувшись с прогулки, я шустро потопал по устланной мягкими коврами лестнице на третий этаж — к своей клетушке. Распахнул дверь и, пораженный, остановился на пороге. Doctor ord. рылся в моем письменном ящике, еле успел его захлопнуть. В первое мгновение он смешался, но тут же ударился в лицедейство.

— Слава богу, что вы пришли. Пропала «История болезни». Она должна быть где-то тут, на столе, что за беспорядок! Сестра! — кричит он. — Сестра!

Первый раз слышу, что «История болезни» хранится в моем письменном столе, вот так номер! Услышав докторский голос, вбегает Леонора.

— Что за безалаберщина, сестра! — выговаривает doctor ord. — Я помню, что «История болезни» лежала тут.

— Я не видела ее, господин доктор, — испуганно отвечает Леонора.

— Вы, как я замечаю, вообще перестали видеть. Была она или не была на столе? — Доктор пожирает сестру гипнотизирующим взглядом. — Была или не была?

— Да… Наверно… Нет! Определенно была… — побледнев, запинается белое существо, — я, вероятно, отнесла ее в лабораторию! Я стала такая рассеянная, — шепчет она.

Инцидент улажен, нет сомнений: «История» сейчас же найдется. Но я утратил покой. Странные делишки, ничего не скажешь. Какого рожна доктору понадобились мои бумаги? Внимательно разглядываю манускрипт «П. П. П.»: страницы перепутаны, в запарке не успел вложить что куда надо. Значит, пришел вынюхивать… С чего бы? Заподозрил, что я замышляю политическую диверсию? Никак, листовку сочиняю. Доносом хочет смыть свое коричневое прошлое, свой айзсаргский мундир? Коли так, хватило бы простого сообщения: подозрительный хлыщ… Считаю долгом довести до вашего сведения… Я бы ничего, но…

Под вечер в комнату заходит Леонора. Спрашиваю, не может ли она для письменного стола достать замок поздоровенпей. Висячий!

Леонора краснеет. Да, пожалуйста, она едет в Ригу и с удовольствием выполнит мою