* * *

–Не худо придумано,– хвалит Штырь, пальцами проведя себе поперёк лба, как раз там, где у всех Последних пролегают длинные рубцы.– Мы тоже думали поставить какую-нибудь метку, да так и не сошлись, какую.

–Из ваших, как я вижу, и забриваются по-твоему далеко не все,– замечает Чия.– Да из забривших надлобья мало кто плетёт косицы.

–Ещё несколько лет назад многие из моих костлявых заплетались так же, как я,– Штырь пожимает костистыми плечами. -

Иногда меня это даже пугало. Теперь уже не так. По правде, я рад их памяти о вскормивших кланах.

–Лишняя память. Лишняя боль,– Чия на Штыря не смотрит.

–Может, и по-другому. Любовь кузнеца – это жар и молот, а честный клинок становится упругим и крепким.

–Если я и знал эту песню, то я выбрал забыть,– отвечает Чия упрямо.

–Что за хворь мучает Шалу?– вдруг спрашивает Тис.– Или старая рана болит глубоко и не даёт жить?

–Это не заразное. Было бы заразное, все Последние бы с весны попередохли,– Чия усмехается, но рот кривит, как от горького.– Шала крепче многих.

–Я спрашиваю, потому что Штырь-Ковалям повезло и на травника, и на штопальщика. Если можно помочь…

–Шале нужно жрать и бегать, бегать и жрать, как любому орку,– устало отвечает хромой.– но даже я не могу заставить жить того, кто этого не хочет.

–Я старшачу одиннадцать лет,– заговаривает Штырь после молчания.– И до сих пор иногда думаю, что другой орк справлялся бы лучше.

–Значит, я старшачу на два лета дольше тебя,– говорит Чия и улыбается, чуть показывая зубы.

Добытчики, отправившиеся полесовничать, возвращаются весёлые – аж издалека слышно. Мирка тащит на плечах рыжего лесного козла. Рядом шагает Тумак, довольный, как на именинах, может быть, оттого, что Мирка ничуть не стесняется всякому встреченному в лагере похвастать:

–Это Тумак прямо на меня его выпугнул!

Пенелопа не думает, что это прямо такой уж подвиг. Да и не припомнить, чтобы Мирку так же сильно радовал, к примеру, целый олень. Странно.

* * *

Вот забавно: по первости Пенелопа даже злилась на штырьковальских старшаков за то, что они что ни день бывают заняты какими-нибудь совсем обыденными делами или дурацкими играми. Какой, мол, ты предводитель страшного орчьего племени, если как ни в чём не бывало устраиваешь постирушку, или чистишь грибы, или подшиваешь толстую заплатку на порванные штаны, или учишь маляшек пускать по воде «блины» при помощи плоского камня, или, расчертив прутом влажный береговой песок, играешь в ножички?

Спустя время – привыкла.

И вот теперь осьмушка ловит себя на некоторой злости по отношению к этому Чии, старшаку Последних. Потому что битых два дня при штырь-ковальском стойбище совершенно не заметно, что Чия чем-нибудь годным занимается или хоть веселится от сердца. Ладно, допустим, при хромоте за дичью особо-то не поскачешь. Но что мешает хоть чистухина корня набрать? Постеречь над отмелью осторожную рыбу? Починить Хашу рубашку, совсем ветхую в локтях?.. Спеть красивую песню – голосище-то живёт у Чии в груди явно многим на зависть и на удивление. Билли Булат вообще на обе ноги хромает, и то без дела не мается.

Потом Пенелопе приходит на мысль: а ведь у Чии при всём при этом до крайности занятой вид. Как будто… именно, как будто хромой старшак всё время на посту. Вечно настороженные уши. Цепкий внимательный взгляд. От кого тут стеречь?

Ведь не враги же кругом-то. Резак говорит себе, что это законная привычка от чересчур трудной жизни, да ещё, может, от присутствия людей: людей Последние точно не жалуют.

Вечером в Зелёном доме тоже обсуждают Последних. В основном костлявые гадают всё-таки о возможном кровном родстве, пусть и не очень близком.

–Хаш всё же на Чабху похож,– неуверенно говорит Ёна.– И волосом. И глазами, и руками… ну, помните, какой Чабха был-то, заморышек…

Трудно вообразить, что первый красавчик из всей Штырь-Ковальской молодёжи, широкогрудый и сильный, когда-то был похож на Хаша, а поди ж ты…

–Ой, не,– возражает Тшут.– Тот был щепанька, и этот щепанька, вот и всё родство. И говор у них несхожий.

–Если Хаш в Последних ещё совсем с глупого возраста, то и говор мог прозабыть,– рассуждает Сорах.

–А я так говорю, что наш Резак по всему выходит Змееловам родня, ну и хватит с меня пока,– ухмыляется Ржавка. Не успевает Пенни сообразить, что ей следует на это ответить, как Ржавка, сверкнув белыми зубами, продолжает: – Вот Тумак Последний вроде слащь жаркая.

–Э, слышь,– ворчит Мирка.– Тумак-то слащь, да ты на эту слащь знай издаля облизывайся. Горизонт широк.

Ржавка посмеивается с ехидством, но вдруг отвечает грустным голосом:

–Широк-то широк, только орков на нём теперь стало – как в дерьме яхонтов. Ну, удачи тебе, Мирка.

Мирка пожимает плечами. Выговаривает втретьголоса:

–Так вроде была мне сегодня среди ясного дня удача. Козулю-то мы подрезали. Да так ладно вышло, будто давно на пару охотимся! Тумак радуется, как хрыков лист занюхавши. Радуется, толкается, меня хвалит, а я его хвалю. Веселимся двои, ровно это не козуля, а сам лось! Цоп я тогда Тумака в охапку-то.

Тот и сомлел было. Хорошо сомлел. Глаза прикрыл. И тут же кладёт мне поперёк морды ладонь. «Не-а». И на полшажка пятится. Помотал башкой, будто сонный был, и опять давай меня хвалить, за козулю.

–Странные дела,– говорит Ёна.

–Может, играет,– вздыхает Ржавка.– Или из своих уже обещался кому.

–Обещался – так сказал бы,– спорит Мирка.– И кому? Липке? Шале? Мы их рядом видели. Не похоже.

–А я вот думаю…– Пенелопа тоже решает высказаться.– Почему у Последних по ночам свой караульный пост? Нашего им недостаточно, так чего бы вместе с нами не караулить? Почему старшак у них всё время с таким таблом, будто сам стережёт чего-то? Это типа по привычке, или что?

Костлявые слушают со вниманием, призадумываются сами. И Пенни отваживается пояснить.

–Во второй семье, где я жила, там были ещё два приёмыша. И один пацан, он всё время крал что плохо лежит. Его даже лечили. Так вот он жуть как над своими вещами трясся. Совсем больной был. Всё ему казалось, что у него своровать хотят. И взгляд у него иногда делался – точь-в-точь, как у этого Чии…

–Хорошая крадьба – большая доблесть,– говорит Ржавка.– Тут и сноровка нужна, и лихость, и бесстрашие. Такие честные подвиги потом не скрывают, ими везде хвастаются. Но и не обижаются, если сами другой раз недосчитаются чего. Но вроде я смекаю, что ты хочешь сказать, ррхи. Когда за собой знаешь плохие дела…

–…то и от других такого же заранее ждёшь,– заканчивает Ёна.– Ну не знаю. Чия могучий и строгий старшак. Опять же и жизнь у Последних была тяжёлая, бедовая, это видно. Сразу-то тут не отмякнешь, сами знаете.