день за днем торопящиеся на заводы и фабрики, совсем другие, на их лицах нет обычного выражения тупой обреченности и опустошающей безнадежности. Все как будто приободрились, посветлели; минутами ему даже мерещилось, что они украдкой кивают друг другу, словно желая подтвердить, что скоро, скоро начнется…

«Правильно! Так и есть!» — радостно думал Вальтер, стоя в цеху среди товарищей и друзей. Самые усталые и самые угрюмые — и те оживились; рабочие сновали от станка к станку, повсюду обменивались новостями. Цех походил на встревоженный улей. До Вальтера доносились обрывки разговоров. Без конца повторялись слова «революция», «мир». Токарь Хибнер, работавший на большом карусельном станке, уже немолодой человек с изрядным брюшком, тот самый, который несколько месяцев назад тайно и с превеликим страхом говорил Вальтеру и Эриху Эндерлайту о Ленине, сейчас свободно и безбоязненно рассказывал группе рабочих о русской революции 1905 года, об интернациональных съездах революционной оппозиции в Швейцарии, на которых были и представители немецкой революционной оппозиции. Хибнер не агитировал, но он охотно и пространно отвечал на вопросы, и Вальтер поражался знаниям и осведомленности старого токаря.

Были на заводе и другие люди, они громко, даже чересчур громко разглагольствовали. Вот, например, Феликс Францен, уполномоченный профессионального союза. Он ходил по цеху и осыпал большевиков бранью и насмешками.

— Ленин — социалист? — говорил он. — Смешно! Это вождь террористов, тех, что бросают бомбы и свергают царей…

Разве станет социалист бросать бомбы? Большевики понятия не имеют, что такое организация. Они стремятся разрушить всякую организацию. Можно себе представить, что из этого получится.

Перейдя к другой группе рабочих, Францен с яростью выкрикивал:

— Что, мир? Вы говорите большевики хотят мира? Ложь и обман, и ничего более! Да и вообще они дольше трех дней не продержатся. Через неделю в России опять все будет по-старому. А пока, конечно, там все ходуном ходит.

Вальтер и Эрих Эндерлайт незаметно побежали назад, к карусельному станку Хибнера. Близко подойти они не решались — неподалеку стоял мастер. Хибнер говорил что-то двум токарям, время от времени поглядывая на обтачиваемую деталь. Мальчики не могли расслышать слов, но они внимательно смотрели на него.

Вальтер локтем толкнул приятеля:

— Его совсем не узнать! Он прямо-таки горд и счастлив!

— А как он смеется! — в удивлении подхватил Эрих. — Ты раньше когда-нибудь видел, чтобы он смеялся?

— И ни малейшего страха не чувствуется в нем, — сказал Вальтер.

— А кого же ему бояться теперь? — сказал Эрих.

Вальтер спросил у Нерлиха, не замечает ли он какого-то беспокойства на заводе, и в чем тут дело? Как он думает?

Нерлих погладил свою козлиную бородку и не сразу ответил:

— Давно уж у нас кипит, как в котле! — И, помолчав, прибавил: — Возможно, что все это русские наделали… Да, да, надо полагать, так и есть.

Вальтер побежал к Петеру.

Ему хотелось не только поздороваться с товарищем, но и заключить с ним мир. Он не раз жалел, что так грубо обошелся с Петером, обидел, восстановил против себя. Он решил теперь загладить свою вину.

— Здоро́во, Петер!

— Здоро́во! Длинные же были у тебя каникулы! Да ведь поневоле. Как рука? Покажи-ка!

Вальтер с улыбкой взглянул на друга, который встретил его так приветливо, будто между ними и не было размолвки.

— Рубец большой. Но все уже в порядке?

— Пока не совсем, понемногу все-таки налаживается. Два средних пальца еще не слушаются… А ты?

— Да по-прежнему.

— Ты много… работал?

— Работал? Ну, как обычно, каждый день! Почему ты спрашиваешь?

— Я не про то… про стихи.

Петер неуверенно улыбнулся:

— Тебе это интересно?

— Почему же нет?

— Н-ну так… Да, работал много. Я, видишь ли, еще не отказался от надежды сделать что-нибудь путное… А ты? Много прочел за это время?

— И да и нет. Я часто бывал в Иоганнеуме. Там замечательно. Колоссальный выбор книг. Но нередко я просто слонялся по улицам, бродил по городскому парку, по берегу Альстера… Теперь мне жалко, что я просадил столько времени зря.

— Брось, пошататься иногда тоже хорошо. Как бы я хотел неделю-другую так погулять, вот именно пошататься.

— Слушай, Петер, тебе не кажется, что на заводе какое-то многообещающее возбуждение?

— Это все холод и голод. И положение на фронте. Мы окончательно выдохлись…

— Кто это — мы?

— Мы, немцы.

— То есть те, кто затеял войну?

— К сожалению, отвечаем и мы.

— Да, если мы не покончим с войной.

— Ты так думаешь? — Петер с удивлением взглянул на младшего товарища. — Революция? Милый мой, да знаешь ли ты, что это значит? Это новая война — внутренняя.

— Ну, и что же? Неужели ты полагаешь, что мы обойдемся без нее? И что революция — зло?

— Крови, по-моему, пролито достаточно. И, может, обойдется так — без революции. Может, ее роль сыграет война.

— С этим я никогда не соглашусь!

— Носителями подлинной революции должны быть люди с новыми нравственными нормами, с новой этикой. А их еще — раз-два и обчелся. Революция же без нравственных норм — это только бунт. Не в глотке, не в желудке и не в кулаке сосредоточена мощь революции, а в голове и в человеческом сердце.

— Новый социальный порядок создаст новую мораль.

— Ну, знаешь ли, из ничего — ничего и не будет… Но… Вот что, Вальтер. Хочешь послушать несколько моих стихотворений? Ты увидишь, в них сказано именно то, что нас теперь волнует!

VI

В обеденный перерыв токарь Альфред Хибнер встал в заводской столовой на стул и произнес речь. Он сказал, что в Берлине бастуют рабочие военных заводов, не побоялся заявить, что положение на фронтах катастрофическое и что на горизонте уже можно разглядеть военный крах Германии. Берлинские рабочие объявили забастовку, они требуют прекратить напрасное кровопролитие и немедленно положить конец войне. Хибнер выразил надежду, что стачка охватит всю Германию, ибо берлинские товарищи, если их не поддержать, не добьются успеха.

Хибнер закончил свою речь словами:

— Товарищи, с завтрашнего дня мы объявляем забастовку!

Призыв к стачке воспламенил всех. Рабочие шушукались у станков. Мастера звонили по телефону в дирекцию. Служащие и техники оставили свои письменные столы и чертежные доски и толпились у окон конторы, не то с любопытством, не то с опаской поглядывая на заводской двор, словно ожидая, что каждую минуту тут же под окнами может вспыхнуть революция.

Вальтер бегал от группы к группе. Он изо всех сил сдерживался, чтобы не закричать от радости. Каждого, кто высказывался против стачки или просто выражал какие-нибудь опасения, он обжигал презрительным, негодующим взглядом.

Старик Нерлих поддразнивал его:

— Ты здесь совсем ни при чем. Ученики в стачку не включаются, они могут работать.

— Как бы не так!