Однако стоило мужикам вернуться в баню, небесный театр света возобновился. На этот раз из-за Суолуайва полыхнул клубок желтого дыма и тут же разорвался в клочья, которые, вращаясь вокруг собственной оси, в одном месте вытягивались полосами, в другом — развевались вуалями, где-то горели ярко, где-то едва тлели. Тени, обрисованные цветными лентами (словно крупными мазками), создавали фантастические композиции, в которых батальные сцены разыгрывались на фоне онирических пейзажей: порой какая-то фигура выходила на первый план, чтобы мгновение спустя исчезнуть в сияющей мгле; пейзажи сменялись, как в калейдоскопе, судорожно переплетаясь, пронизывая друг друга, — а поверх всего этого вздымался пульсирующий огненный плюмаж. Просто космический фейреверк!

В конце концов холод меня доконал. Картина настолько завораживала, что я потерял счет времени — это на морозе-то, в одном свитере… В сенях вежи до меня долетели обрывки разговора. Как всегда, болтали… про йети.

— Йети в этих местах?

— А что ты думаешь!.. В Ловозерских тундрах его многие видели, и многим это стоило жизни. В саамских мифах йети называется Мець-вуйнас («мець» — хозяин) — мохнатое, темное и безвредное для человека существо, если только его не прогневать. Вот если рассердится — конец.

Валерий рассказал о загадочной гибели пяти своих воспитанников-дзюдоистов. Несколько лет назад, после окончания учебного года, они отправились на экскурсию на берег Сейдъявра и не вернулись в оговоренное время. Тела нашли на спуске с перевала Эльмарайок, в нескольких сотнях метров от шахты. Скрюченные, на лицах — гримаса ужаса. Экспертиза показала, что все пятеро умерли от разрыва сердца. А ведь парни были как на подбор — каждый год проходили медкомиссию. Что-то их до смерти напугало.

Слушая Валерия, я вспомнил повесть Чатвина о йети. Брюс не верил в снежного человека, хотя в Гималаях писателю показывали его останки и фотографии его следов. Чатвин считал, что все монстры такого рода — плод коллективного безсознательного. Вопрос только, способны ли чудовища наших снов материализоваться настолько, чтобы убивать?

Ночью я еще несколько раз выходил во двор. Шоу продолжалось. Перед рассветом в районе Нинчурта я увидел тень фигуры — в полнеба, — окаймленную зеленоватым светом. Фигура склонилась ко мне, протягивая руки, словно просила о чем-то.

Назавтра на память о пребывании в «Пирасе» Валерий подарил Тадеушу оленью шкуру, а мне — зачитанного до дыр Моралеса. Мы быстро собрались и около полудня тронулись в Ловозеро. Небо затягивали грязно-бурые тучи, вода в Луявре стыла на глазах, обретая вид и консистенцию не то расплавленного свинца, не то серого оливкового масла. Вскоре появилось сало.[138]Затем льдинки. И наконец началась борьба — кто кого.

Короче говоря — обратный путь занял двое суток вместо полутора часов. Было все: лодка вмерзала в «сало», ломались весла, мы крушили лед винтом, вытаскивали обледеневшую лодку на Низкий остров, заночевали в вонючей рыбацкой избушке со случайными товарищами по несчастью (угостившими нас копченым налимом), а утром увидели солнце над ледяным полем, образовавшимся на месте вчерашнего бурлящего озера. Остаток пути до Ловозера прошли пешком, по свежему льду. Дрожа от страха.

На мелководье лед был прозрачный, словно на дне лежало зеркало, отражавшее недвижные травы, песок и камни, порой — тень рыбы. А на глубине напоминал черный мрамор гробовой плиты, украшенной орнаментом из белого папоротника. Лед то и дело не выдерживал и проседал под ногами — бежали с пронзительным звуком лопнувшей струны или тетивы длинные трещины. Валерий говорил — лед играет. Музыка эта звучит у меня в ушах до сих пор.

И еще один кадр — словно полотно Вермеера Делфтского. Изба Абрама Васильева. До Ловозера — две версты. На столе — связка сушеной щуки и бражка из голубики. После заплесневелых сухарей и промерзшего картофеля, которыми мы питались последние сутки в попадавшихся по пути рыбацких хатах, — царское пиршество. Абрам то и дело подливал нам бражки. Они с Галиной уже двадцать лет живут в этом одиночестве. Познакомились в Ловозере, Галина — из саамского рода Галкиных, Абрам приехал на Кольский из-под Пскова. Через некоторое время тоже стал жить, как саам. Галина Герасимовна в нашем пиру не участвовала. Вышивала в соседней комнате у окна. Тадеуш сфотографировал ее. Молчаливая саамская кружевница в полоске золотого света.

(по мотивам саамских легенд)[139]

Родилась наша сказка в далекие времена и мерцает в памяти, словно сон наяву. Точно придорожный камень в дымке долгого пути.

Я расскажу ее по-своему, хоть и не найти лучше слов, чем те, которыми ее предки наши пели. Тогда каждое слово было музыкой. А мои слова рождаются прозой. Ибо сегодня, увы, слова сказывают — не поют.

Так послушайте же нашу сказку.

Довелось ли вам когда-нибудь слышать музыку моря? Слышать, как лед поет? Не довелось, говорите… А лед поет, правда, поет. Поет зимней ночью, когда море замерзает, и весной, когда тает. Не каждому дано услышать мелодию льда.

Далеко-далеко, за северным морем, спит наш Хозяин. Великий Старик в обличьи Моржа. Когда он в своей постели с боку на бок ворочается, тогда лед и поет. Чтоб знали люди — жив еще Старик.

Он посылает к нашим берегам косяки сельди и трески, палтуса и камбалы. Загоняет в наши реки лосося, запускает сига. Это он, наш кормилец, подманивает к нам тюленей и других морских животных. Выбрасывает на берег жирных китов. Это он подарил нам долгую полярную ночь. Чтобы и человек отдохнул, и олень, и рыба подо льдом. Еще он раскидывает по небу сполохи северного сияния, чтобы вели во тьме страшный бой. Так, оставляя на небесах алые тропы, духи предков играют судьбами живущих. А главный из них — Найнас.

Вот о нем-то, о великом вожде Найнасе и жене его Никии и будет наша сказка.

Однако начать ее надобно с другого конца. С Солнца надо начать.

Утром Солнце на медведе едет, в полдень — на олене-быке, а к вечеру на важенку пересаживается. Вот однажды приехало Солнце из-за моря, отослало важенку, вошло в дом, человеком обернулось. Только хотело отдохнуть, вздремнуть немного, как сын, Пейвалке, к отцу пристал: