— Но я все равно попытаюсь… Так больше не может продолжаться у нас с тобой… Надо попытаться как-то… спасти наш брак.

Едва прозвучав, эти слова показались мне смехотворными до последней степени. Но, к великому моему изумлению, Матильда расщедрилась на утвердительный кивок:

— Да!

Естественность и глубина этого «да!» ужаснули меня. Примерно так, как если бы, гуляя по берегу бушующего океана, я небрежно бросил; «Слышь! А я мог бы переплыть его вплавь!» — и услышал в ответ: «Слабо!» А там, в открытом море, подбрасываемые гигантскими валами и уносимые течениями, плавали обломки «нашего брака»: столик, галогеновая лампа, диван «честерфилд» и круглая кровать.

Они все еще плавали там час спустя, когда Мишель, с «гаваной» в зубах, поглаживал своего свинцового Диккенса, окидывая удовлетворенным взглядом внушительный макет. Сигара — это было что-то новое; это был один элемент из набора неких отличительных признаков, сознательно подобранных для того, чтобы демонстрировать одновременно патрицианскую непринужденность и симпатичную богемность; в тот же набор входили великолепные потолки его апартаментов на улице Сен-Жене, лестница в библиотеке, твидовая домашняя куртка, рубашка для гольфа от Ника Молитьери, дырявые домашние туфли и бутылка пива на бюро эпохи Директории.

— «Гэдсхилл-плейс два»! Вот он! Территория в Аркашоне уже куплена… Разрешение на застройку выдадут со дня на день… Если все пойдет хорошо, в сентябре начнутся работы… Это будет грандиозно, в мире ничего подобного нет… — Он обратился прямо к фигурке: — Храм в твою честь, Чарли! Все будет повторено в точности! Я связался с двумя антикварами в Лондоне… они займутся меблировкой. Архитектор вкалывает как помешанный… Вот это дом, а это шале…

Крук кашлянул:

— Извините, Мишель, но я все это уже выучил наизусть… Думаю, мне пора пойти налить себе стаканчик.

— Я с вами, — сказал я, идя за ним в гостиную, где поддерживался тот же тонкий баланс: хрустальная люстра, дорогие напитки, затрепанный номер «Либерасьон» и батарея граненых стаканов на серебряном подносе.

— Что это за история, Крук? Откуда у него деньги на такой проект?

Книготорговец, кажется, был чем-то подавлен; с момента нашего приезда он практически не открывал рта. Сейчас, стоя перед баром, он напоминал мне старого поверенного, который прекрасно осведомлен о том, где его наниматель держит свою выпивку, но, наливая себе лучшую, он не может удержаться, чтобы не оглянуться через плечо.

— Это не он платит. Это НДК.

— НДК?

— Новый Диккенсовский клуб. Основательница — мисс Бурде-Джоунс, учительница на пенсии из Гластонбери, почитательница Диккенса, выигравшая в лотерею десять миллионов фунтов. Несколько лет этот НДК ограничивался ежемесячными бюллетенями на восьми страничках, сообщавшими о новых публикациях друдианы, и ежегодными собраниями девятого июня на пустыре по соседству с парком Гэдсхилла — в годовщину смерти великого Чарли… Но так было только до тех пор, пока Мишель не стал там активным членом… Вы его знаете — через четверть часа он уже прибрал старуху к рукам… Он стал для нее незаменим. Официально администрация НДК по-прежнему находилась в Гластонбери, но это он, по телефону, принимал все важные решения… и он же убедил эту Бурде-Джоунс строить эти фараоновы пирамиды… Поначалу «Гэдсхилл-плейс два» планировали возводить где-то в Кенте, неподалеку от оригинала, но когда старуха умерла… О, это абсолютно необходимо, чтобы я рассказал вам, как она умерла. Чистый Вудхаус!

Крук протянул мне щедрую порцию глентурета. Кося краем глаза, я не упускал из виду вольтижировку Манжматена в той комнате. Я слышал, как его мелодичный голос выпевал речи, обкатанные, как проповедь сельского священника. И видел, как он наклонялся над макетом так близко от Матильды, как только допускали приличия.

— Представьте, у этой Бурде-Джоунс была одна страсть, помимо Диккенса, — полевые цветы… И вот как-то ждет она со своей приятельницей на переезде, когда откроют шлагбаум, и вдруг замечает растущую на полотне веронику… Она тут же выскакивает из машины, кидается ее сорвать — и получает в зад экспресс «Лондон — Ливерпуль»! Старуха завещала все свои деньги клубу, большинство членов которого составляли французы, близкие знакомые Манжматена: германисты-англоманы из всех крупных университетов, писатели, бывший министр культуры, два-три сенатора… В общем, он без малейшего труда добился избрания президентом и получил поддержку своего аркашонского проекта от всех официальных органов по обе стороны Ла-Манша… Мог, между прочим, набить себе карманы, но не сделал этого… Счета НДК прозрачны! Действительно кристальный человек… можете мне поверить: я там состою помощником бухгалтера… Нет, не деньги его интересуют, и даже не власть, а… что, собственно? — Он вопросительно взглянул на меня. — По правде говоря, я не знаю… Подобный человеческий тип — загадка… Его успехи, его карьера, этот университет, эта политика — все это только пыль в глаза… видимая часть айсберга… случайные следствия какого-то тайного плана, о котором знает он один… а может быть, и он сам не знает, куда это все его приведет…

Крук снова наполнил наши стаканы, уже более уверенной рукой; постепенно под влиянием глентурета он снова становился тем блистательным, экзотическим, безапелляционным в суждениях персонажем, который произвел на меня такое впечатление во времена моего детства. Его взгляд не только не помутнел от алкоголя, но стал пронизывающим, и я вновь увидел в его глазах ту старинную недоверчивость по отношению ко мне, которая у него, несмотря на всю нашу дружбу, видимо, никогда не исчезала.

— И вы такой же… только, очевидно, вывернутый наизнанку… как отражение в зеркале… Когда у него успех, у вас провал, когда он празднует, вы ощетиниваетесь… но ваша скромная жизнь школьного учителя, ваш Мимизан, ваш комплекс неудавшегося писателя — все это не более серьезно, чем его светские коктейли и избирательные кампании… Вы — тоже, вы что-то скрываете… Когда видишь вас вместе, рядом, кажется, что достаточно сложить две ваши тайны, и получится ясное решение, получится такой простой результат, что я стукну себя по лбу и, как инспектор Макги, воскликну: «Черт возьми, ведь это же очевидно!» Но никто такого сложения сделать не может… Вы — огонь и лед… или, скорее, два боксера… два вымотавшихся боксера, которые могут стоять, только наваливаясь друг на друга…

Мишель положил руку на плечо Матильды; другой рукой он указывал на детали макета. Их щеки почти соприкасались. Матильда не смотрела туда, куда он указывал; она держала в руках фигурку Диккенса и морщила лоб, словно ждала, что его свинцовые губы сейчас подскажут ей, как надо поступить.

— Ваша жена — одна из самых красивых женщин, каких я когда-либо видел, — пробормотал Крук, вздыхая, — но вы ее словно не знаете… Вам словно нравится смотреть, как он с ней флиртует… Знали бы вы, сколько ночей я провел с ней… и как я вам завидовал! Я уверен, что помню день вашей встречи лучше, чем вы… Вот только сегодня, расставляя книги, я говорил себе: «Она смотрела на эту полку… Она проходила вот здесь и вон там…» Боже, если бы у меня была такая женщина, я держал бы ее под замком… я пасть бы порвал всякому, кто попытался бы к ней приблизиться… и я заставил бы ее есть мясо… потому что она похудела. Знаете, она сильно похудела…