В камеру уже входили офицеры и солдаты. Комендант выносил вещи принцессы.

Она выслушала Ушакова, залилась слезами и упала на постель.

— Ах, голубушка, я же предупреждал, — сказал князь и торопливо вышел из камеры. Он не терпел женских слез.

В камере остались офицер, двое солдат и Елизавета.

Она тотчас перестала плакать, внимательно посмотрела на пришедших и обратилась к ним сначала по-немецки:

— Вы тут намерены быть всегда, господа?

Но они молчали.

Она заговорила по-французски.

Солдаты и офицер только переглянулись и продолжали молчать.

Они понимали только по-русски.

В своем дворце Голицын в халате сидел в кабинете. Перед ним стоял комендант крепости Чернышев. Комендант докладывал.

— Совсем плоха. Два дня не ела. И кровью ее рвало. Не может она принимать эту пишу. Потом вас все звала. Но солдатушки не понимают… Наконец многократным произнесением вашего имени она их вразумила. Те дали ей перо и бумагу. Вот, Ваше сиятельство…

Князь читает записку Елизаветы:

— «Именем Бога умоляю вас, сжальтесь надо мной. Здесь, кроме вас, некому меня защитить. Придите! Я, как в могиле, в таком молчании…»

Голицын пришел в камеру Елизаветы. На этот раз один, без Ушакова.

— Увещеваю вас, сударыня… Сами видите, к чему приводит запирательство. Откройтесь, государыня милостива.

Она хотела ответить и закашлялась.

«Помрет… Помрет, а мы так и не узнаем. Ох, будет гнев!»

Елизавета вытерла кровь и вдруг начала с удивительной энергией:

— Не хотят даже слушать доказательство моей невинности, — уставилась на князя томными глазами. (Ах, как страшился князь этого ее взгляда!) — Будьте милосердны, не верьте бредням и слухам. Лучше поглядите внимательно в мои бумаги. Прочтите там письмо маркиза де Марина. Он, умнейший человек, серьезно сообщает мне о слухах: будто в моем распоряжении персидская армия в шестьдесят тысяч человек! И сколько еще таких бредней обо мне ходило!.. Почему я должна за них отвечать?

— Но у нас есть сведения, — сказал князь, отводя глаза, — что это вы сами многократно утверждали, будто у вас шестьдесят тысяч войска, так же как это вы писали султану письма, где подписывались именем дочери императрицы.

— Князь, это сплошные недоразумения! — сказала она вдруг легкомысленно. — Поймите, я очень доверчива и за это много страдала, но я честна. Честна перед императрицей. Знаете что… Соберите обо мне мнения самых знатных людей Европы! Князь, умоляю, выпустите меня отсюда! Клянусь, я буду молчать обо всем. Я все забуду, вернусь к своему жениху в Оберштейн. Ну, выпустите меня, князь!

— Вы никак не хотите понять серьезности вашего положения и оттого не хотите сознаться.

— Ох, я так не люблю быть серьезной!.. Я так боюсь серьезных людей. — Она продолжала свою игру. И добавила, с необыкновенной нежностью глядя на князя: — Да и в чем мне признаваться? Скажите, я произвожу впечатление сумасшедшей? Тогда зачем же вы приписываете мне сумасшедшую идею: сменить власть в России! В стране, языка которой я даже не знаю. Да если бы весь свет уверял меня, что я Елизавета, неужели, по-вашему, я настолько безумна, что не смогла бы понять, что я, жалкая женщина, не могу идти против великой незыблемой империи?.. Умоляю, сжальтесь надо мной и, главное, над невинными, которых здесь заточили единственно за то, что они были при мне! Неужели я их погублю?

«Когда она вот так говорит… я забываю, зачем пришел. И верить ей начинаю…»

— Вы говорите, что некоторые особы, известные в Европе, могут дать о вас необходимые сведения? — попытался вернуться к допросу князь.

— Да! И наверняка помогут раскрытию моей тайны, которой я сама не знаю! Клянусь! — Она почти кричала. — Я ее не знаю!

— Хорошо, кто они, эти люди? Назовите, — стараясь быть строгим, спросил князь.

— Князь Филипп Фердинанд Шлезвиг-Гольштейн-Лимбург, литовский гетман Огинский, маркиз де Марин, французский министр Шаузель…

«Ну разве эти бредни удовлетворят матушку? А мне опять донесение писать…»

— Послушайте, — устало начал князь, — я увещеваю вас раскройте, кто вы? Кто внушил вам мысль принять на себя царское имя?.. Вы же видели, чем кончается запирательство. А ведь существуют еще крайние меры… У нас с вами два исхода: или мы о вас все узнаем, или вы все узнаете о наших «крайних мерах»…

— Я сказала все. И не только мучения, но и смерть не заставит меня отказаться от моих показаний!

Князь только скептически покачал головой.

«Ох-хо-хо! Я-то знаю, как отказываются, да еще какие люди… Не тебе чета, милая красавица…»

И сказал, стараясь быть суровым:

— Ну что ж, при таком упрямстве вряд ли можно ожидать помилования…

В ответ она только закашлялась.

— И все-таки передайте Ее величеству: я жду, когда она со мной поговорит.

Князь только махнул рукой и вышел из помещения. Сказал ожидавшему его коменданту:

— Допустите к ней служанку, выведите солдат из камеры и кормите со своего стола. — И прибавил, будто оправдываясь: — А то долго не протянет. И правды не узнаем.

Москва, Коломенское, девять утра.

Екатерина беседует с князем Вяземским. Это их обычная утренняя беседа. Беседа «исполнительного» человека с императрицей: она говорит, а князь Вяземский молча кивает или издает восхищенные восклицания, вроде: «Ну, точно, матушка! Точно так, матушка государыня!»

Екатерина говорит:

— Вместо покаяния она громоздит ложь на лжи. Да и князь хорош! Она открыто водит его за нос. А он серьезно нас спрашивает, можно ли по просьбе разбойницы обратиться за выяснением ее жизни чуть ли не ко всей Европе. Эта интриганка хочет нашими руками известить о своем положении весь мир.

— Совершенная правда, Ваше величество.

— А князь не понимает. Или он действительно потерял голову, или он дурак. Напишите ему: мы-де сора из нашей избы в Европу выносить не привыкли… И пусть продолжает выяснять, кто сия каналья на самом деле и кто подучил ее преступным действиям?

Князь Вяземский проникновенно кивал.

— И еще: пусть он объявит сей лгунье, которая опять просит у меня аудиенции… Смеет просить… Что я никогда!.. Никогда!.. НИКОГДА ЕЕ НЕ ПРИМУ, ибо мне известны и преступные ее замыслы, и крайняя ее лживость.

Она позвонила в колокольчик Вошел все тот же обольстительный секретарь Завадовский.

— Сейчас, мой друг, — обратилась она с мягкой нежностью к молодому человеку, — мы будем писать письмо князю Александру Михайловичу Голицыну.