Он хорошо говорил по-немецки, но ничего не рассказывал о себе, потому что скрывался от скандала, случившегося с ним в школе; он предпочитал исключительно мальчиков и не трогал Миньону, за что она была ему благодарна. Она приходила, и они вдвоем сидели в вонючем углу стойла, слаженно напевая «Прекрасная погода для лодочной прогулки» или «Жаворонок покидает промокшее гнездо».

Однажды Обезьянник избил его до беспамятства рукояткой от метлы, а ее бил до тех пор, пока палка не сломалась. Мальчик так и не пришел в себя. Они гастролировали по Швейцарии, остановились на ночь рядом с заросшей чахлым горицветом поляной, и Обезьянник отволок мальчика в кусты, где и бросил.

Фрак и накидка Обезьянника, в которых он сопровождал своих подопечных на манеж, болтались на деревянных «плечиках» (украденных из гостиницы в Париже) на крючке в доме-фургоне, в ночлежных домах, в гримерках. На этот костюм она не обижалась, хоть он ее и обманул, и, даже потеряв вскоре интерес к шимпанзе, она не перестала относиться к ним с добротой. Она стирала и штопала их одежду. Профессор больше ни разу не дарил ей цветов, но ведь и она не угощала его бананами.

Неизвестно, что думали обо всем этом сами обезьяны. Тот, кто глубоко изучал этих существ, выделывающих такие забавные номера с велосипедами, чаепитием и школьным уроком, мог прийти к выводу, что человекообразные обезьяны тоже изучают нас, людей, и впоследствии используют это изучение в пародийных, иронических, сатирических номерах.

Стук в дверь обозначил появление официанта с высокими бокалами. Феверс раздраженным жестом велела ему помолчать.

И пусть ночь для любви остается,

Торопясь на рассвете,

Больше нам бродить не придется

В лунном призрачном свете.

После чего до них донесся бурлящий звук выпускаемой из ванны воды.

– Она не понимает слов, – повторила Феверс. Ее лицо было мокрым от слез.

Заметив это, Уолсер почувствовал в груди нечто небывалое: его сердце растворялось. Он протянул женщине руку, что вызвало в искалеченном плече невыносимую боль, вскрикнул и понял, что тоже плачет. Она посмотрела на него своими черными, как ночь, полными слез глазами, и какое-то мгновение в них не было ни иронии, ни злобы, ни подозрения. Его расплавленное сердце вытекло из груди и потекло ей навстречу, как одна капля разлитой ртути стремится соединиться с другой.

В этот момент на пороге ванной комнаты появилась Миньона.

Она закуталась в белоснежный махровый халат; свежевымытые волосы были замотаны в тюрбан из белого полотенца. Теперь, хоть и зеленоватая от синяков, она сверкала чистотой и улыбалась во весь рот. Она так и держала под мышкой круглую, как барабан, коробку с шоколадными конфетами, от верхнего слоя которых осталась только куча шелестящих фантиков. В ее лице мелькнула тень разочарования, когда, отвратно высморкавшись в пальцы, Феверс подала ей детскую миску молока с хлебом, но увидев шампанское, она оживилась, с овечьей покорностью присела за стол и с жадностью набросилась на еду.

Феверс о чем-то быстро переговаривалась с официантом, лотом достала из своей сумочки контрамарку на премьеру; она, похоже, овладела уже русским языком настолько, что могла отпускать шутки: перед тем как откланяться, официант отрывисто хохотнул. Лиззи сорвала с бутылки фольгу. Феверс со всеми чокнулась. Глаза у нее высохли и странно обесцветились. В ее повадках возникло что-то жесткое, решительное и опасное.

– Мы еще сделаем из нее благопристойную шлюху! – произнесла она тост за свою гостью шершавым, как тигриный язык, голосом, и Уолсер с нервозным восторгом вдруг понял, что она приняла Миньону за его любовницу и – господи боже! – мучилась ревностью. Феверс одним глотком осушила бокал, рыгнула и швырнула его в угол, так что он разлетелся вдребезги. Жест этот скорее демонстрировал скверное расположение духа, нежели следование обычаям страны.

– Поди сюда! – приказала она Уолсеру тоном, не допускающим возражений. – Лиз… давай сюда кольдкрем.

– Встаньте на колени, господин Уолсер.

Готовый к чему угодно, Уолсер опустился на колени у ее ног и тут же был крепко зажат бедрами, привыкшими держать трапецию. На него накатил внезапный приступ эротического головокружения, и он вновь попытался поймать ее взгляд, но, непреклонно уставившись в сторону, она сорвала его парик, взлохматила слипшиеся светлые волосы крупной пестующей рукой – полноправной, беспристрастной, чувственной. А потом начала умащать его кольдкремом.

– Красивым тебя сделаю, – сказала она.

Когда Уолсер попытался заговорить, Феверс всунула ему в рот пригоршню крема. Она схватила с тележки салфетку и стала стирать его белый грим с таким остервенением, что он покраснел, как рак, и заблестел, как начищенный пол. Хихикая от шампанского, Миньона доедала вторую порцию молока с хлебом. Явно не одобряя происходящего, Лиззи напряженно отвернулась, достала из сумочки какой-то буклет и углубилась в чтение. Феверс поправила Уолсеру галстук и с неодобрением оглядела его костюм.

– Боже мой, бедная девочка! Из Обезьяньего дома да на Аллею клоунов! Шило на мыло! Знали бы вы, как я ненавижу клоунов, молодой человек! Я искренне считаю, что они – преступление против человечности.

Официант уже вернулся и выжидательно стоял у двери. Лиззи перевернула страницу с резким шелестом, означавшим, что она категорически не одобряет происходящего. Покончив с ужином. Миньона с любопытством озиралась по сторонам, гадая, что будет дальше.

– Ну-ка, – сказала Феверс, – пошевеливайтесь! Быстренько встали и начали выметаться! Я сняла вам номер для новобрачных, так ведь?

Сдерживая смех, официант поклонился и открыл дверь. Уолсер поднялся на ноги с максимальным достоинством, одарил Феверс самой белоснежной ухмылкой и, изображая старомодную учтивость, предложил Миньоне взять его под руку. Пальцы великанши выбивали нервную дробь на подлокотнике кресла. Миньона наклонилась подобрать коробку с шоколадными конфетами, едва не забытую в таком повороте событий; за ней к выходу протянулся след из разглаженных фантиков. Когда захлопнулась дверь и женщины остались наедине, Лиззи отшвырнула свое чтиво и невесело провозгласила: «Смейся! Сведешь меня когда-нибудь в могилу!»

В номере для новобрачных – легко предсказуемом гнездышке из розового атласа и позолоченных зеркал – официант высокомерным жестом привлек внимание Миньоны к стоявшему у кровати одеревеневшему букету красных роз без запаха, который Феверс заказала, очевидно, в качестве «особого штриха», после чего, сияя, как начищенный пятак, и едва сдерживая смех, удалился.

Первым прискорбным желанием Уолсера было наброситься на бедного ребенка и изнасиловать, хорошенько проучить ее или еще кого-нибудь, хотя он не мог толком понять кого. Но он был человеком порядочным, и к тому же, когда он схватил Миньону за плечо, пронзительная боль в руке напомнила ему, что это было бы несправедливо, и он отпустил ее.

Если день Миньоны начался плохо, то заканчивался он замечательно – как сбывшаяся девичья мечта, особенно после отступления Уолсера. Она поверить не могла в то, что у нее есть розы! Она ворковала с ними, ласкала их, проделывала над ними нежные любовные пассы, почти по-кошачьи мурлыкала, вилась вокруг с таким душераздирающим, невиданным изяществом, что у Уолсера, как человека, не лишенного чувствительности, чуть было не вырвался всхлип взволнованного недоумения.