Томас умудрился одновременно и смутить меня, и успокоить.

– А теперь что? – спросила я.

Он усмехнулся.

– Теперь? Теперь нам нужно занять места в церкви.

Меня ноги не несли, и тогда Томас коснулся моего подбородка, приподнял мое лицо и заглянул мне в глаза.

– Судачить будут в любом случае – такова уж натура человеческая. Где ты пропадала, чем и с кем занималась – вот что людей интересует. Не важно, получат они информацию или нет, – всё равно своих версий насочиняют предостаточно. Ты вот что пойми: сплетни, слухи преходящи. Главное, что ты вернулась. Не верится, но это факт. А с фактом не поспоришь.

– Я вернулась. Не верится, но это факт, – эхом отозвалась я.

– Ты вправе сообщить то, что сочтешь нужным. Ты вправе ничего не сообщать. В любом случае я с тобой. И помни: со временем интерес к твоей особе угаснет, слухи сойдут на нет.

Я кивнула с уверенностью и взяла Томаса под руку.

– Спасибо тебе, Томас. Спасибо.

Разумеется, не такими банальными словами следовало благодарить этого человека, но других у меня не было, а Томасу, кажется, и эти сгодились. Он не отдернул руку, и под церковные своды мы вступили вместе.

8 июля 1921 г.

Она всё та же. И абсолютно другая.

Ее кожа светится изнутри, у нее прежний, кошачий разрез глаз. Нос, подбородок, линия скул не изменились. Волосы теперь доходят до середины спины, но они, как и раньше, темные и кудрявые. Она такого же небольшого роста, как мне помнится, и столь же хрупка. Когда она смеется, я готов разрыдаться от боли старой (по счастливым временам, по другу детства) и от боли новой. Новая боль связана с возвращением той, которую я бросил искать и, по сути, предал. Она сама отыскала меня, сына, свекровь. И вот что странно – она не держит зла. Она не раздавлена ни личным горем, ни крахом наших общих упований. Энн, которую я знал, это непременно подкосило бы.

Ее голос остался прежним – звучным, грудным, но говорит она иначе. Она будто не уверена в своих словах и нарочно растягивает каждое, выгадывая себе время на размышления. Но какие удивительные истории слетают с ее уст и сколь поэтичны обороты ее речи! Я бы мог, наверно, часами слушать. А та, прежняя Энн, выплевывала слова, будто жалея (или не имея) времени на их произнесение. Она вся была огонь, она фонтанировала идеями. И ей не сиделось на месте – в прямом смысле. Мечется, бывало, по комнате, пока Деклан не схватит ее в охапку – и давай поцелуями успокаивать. Она его в ответ чмокнет и продолжает пламенную речь.

Новая Энн кротка и тиха, как Мадонна, – не оттого ли, что воссоединилась с сыном? Покой этот – внутренний, непохожий на пассивность флегматичных людей. Энн глядит на Оэна с невыразимой любовью, преданностью, восхищением; перехватив такой взгляд, я корю себя за подозрения, и сердце мое разрывается при мысли о целых пяти годах, в течение которых мать и сын были разлучены. Мне представляется, что подобная мысль должна мучить также и Энн. По крайней мере, прежняя Энн клокотала бы гневом. Энн нынешняя не знает печали – она поглощена радостью. А еще… еще на ее теле нет ни шрамов, ни следов побоев или пыток. Единственный шрам – от пули, тот, который я лично врачевал. И Энн не говорит, при каких обстоятельствах была ранена.

На мои вопросы, где ты пропадала, что с тобой произошло, Энн упорно молчит. Самому себе я пытался придумать правдоподобное объяснение. Допустим, Энн ранили во время Восстания, какой-то добрый человек подобрал ее и выходил. Допустим, она потеряла память – а через пять лет вдруг частично обрела? Она упомянула про Америку – могло ли случиться, что Энн действительно уехала / была увезена в Соединенные Штаты? А если она британская шпионка? А если у нее был любовник? Или она повредилась рассудком, увидев, что Деклан смертельно ранен? Как бы мне самому не рехнуться от обилия версий; как бы не рехнуться от их нехватки. Но нельзя и давить на Энн. Когда я проявляю настойчивость, Энн пугается не на шутку. Подбородок дрожит, руки леденеют, и все-таки бедняжка смотрит мне в глаза. Это выше моих сил. Я сдаюсь. Я сдавался уже несколько раз. Откладывал расспросы до лучших времен – если таковые наступят.

У нее проколоты уши, у нее были бриллиантовые серьги. А вот щелка между передними зубами куда-то делась. Я заметил это, когда Энн впервые после ранения чистила зубы. Не знаю, что и думать. Не подводит ли меня память? Ряд идеально ровных, белоснежных зубов не вяжется с образом прежней Энн.

Спасенная мною из воды, она живо отозвалась на свое имя – но не назвала МЕНЯ по имени. С содроганием думаю, что было бы, не окажись я в тот день на озере. В кои-то веки выбрался навестить Полли О'Брайен – а мог бы и не выбраться. Я греб, вдруг раздался характерный щелчок – такой ни с чем не спутаешь. А через несколько минут Энн позвала на помощь. С тех пор она водит меня за нос, я же не оказываю ни малейшего сопротивления.

Если ее нет рядом, я места себе не нахожу, покуда она не появится. Бриджид считает, что Энн ждет случая вновь исчезнуть, только теперь уже с Оэном. Я и сам этого опасаюсь. Никогда еще меня так не тянуло к этой женщине, но, несмотря на влечение, я не доверяю новой Энн. Я боюсь уезжать из дому – вдруг она сбежит в мое отсутствие? Я боюсь прекословить ей – она должна оставаться в Гарва-Глейб ради Оэна, а спугнуть ее, как мне кажется, ничего не стоит. И самое главное, я не вынесу, если она покинет мой дом.

В июне ездил в Дублин. Ходил по тюрьмам, проверял состояние политзаключенных, об освобождении которых хлопочет Мик. Лорд Френч оставил свою должность, но документы, выданные им в период голодовок, всё еще обеспечивают мне доступ почти в каждый застенок. Правда, к нескольким узникам меня не пустили. Полагаю, именно к тем, чье здоровье слишком подорвано, чтобы его инспектировал официально уполномоченный врач. Я размахивал бумажками, сыпал угрозами, кричал о врачебном долге – и для меня открыли еще пару-тройку камер. Но я видел не всех узников. О каждом я составил подробный отчет: условия содержания, жалобы, требования, хронические и вновь приобретенные болезни (пришлось опросить охрану). Отчеты предназначены для Мика: пусть знает, кто в тюрьме долго не протянет, кого в первую очередь вызволять.

Посещение тюрем, инспекции и отчеты заняли три дня. Когда я уезжал, в голове Мика уже дозревали планы сразу нескольких побегов. С тех пор мы не виделись. Слухи о Соглашении (предсказанном Энн) всё упорнее. Мне положительно необходимо встретиться с Миком. Его не допустили к участию в переговорах с Ллойдом Джорджем, этого старого английского лиса окучивает Имон де Валера, хотя в парламенте председательствовал не кто иной, как Мик, и он же командовал Ирландской республиканской армией, и длилось это восемнадцать месяцев, в течение которых де Валера прохлаждался в Америке, вдали от военного ада, от опасности и ответственности занимался непыльным делом – сбором денежных средств.

– У ТЕБЯ НАСТОЯЩИЙ талант, – сказала я Томасу в воскресенье вечером, когда нам совместными усилиями удалось уложить Оэна в постель. – Твои иллюстрации бесподобны.