Раздался победоносный крик Фрэнка:

— Нелли! Нелли, я убил этого засранца! Что ты плачешь? Что такое? Все в порядке, дорогая… я его убил.

Фрэнк обнял ее и осторожно гладил по спине; он понятия не имел, что делать, когда плачут, и окончательно растерялся, когда Нелл издала жуткий захлебывающийся звук и взвыла: «Я хочу к маме!» В отдалении загрохотал гром.

* * *

1958.

— Мама! Мама! У тебя все в порядке? — Тед стоял в дверях, стуча по дверному косяку и нерешительно разглядывая мать. — Ты чего не идешь вниз? Суп уже подали. Коричневый виндзорский, тебе понравится. Правда же?

Последние слова он произнес неуверенно: было как-то не похоже, что Нелл сейчас может заинтересоваться супом.

Мать вздохнула и села на кровати.

— Я спущусь через минуту, ладно?

Когда Тед ушел, она неловко встала и втиснулась в корсет. Стоя перед зеркалом, чтобы причесаться и напудрить нос, она попыталась припомнить, как пахла кожа Джека Кича и каковы были на ощупь его волосы, но все это было так давно, что теперь она даже и лицо его забыла. Пошел дождь — легкий, летний, — и от запаха дождевых капель на молодой июньской траве Нелл вдруг стало ужасно грустно.

Последний день Джиллиан. Окончательная расплата за ангельские кудряшки настигает ее в канун Рождества, так что дату ее смерти, если и захочешь, не забудешь. Бьюсь об заклад, это испортит нам грядущее Рождество — и, пожалуй, не только на ближайший год. В этот конкретный канун Рождества мы собираемся пойти на рождественскую пантомиму. Я рада была бы думать, что для Джиллиан это своего рода компенсация («она хотя бы повеселилась перед смертью» и все такое), но на самом деле именно поход на пантомиму становится причиной ее смерти.

— Руби! — орет Джордж у подножия лестницы, с первого этажа на второй, заглушая барабанящий по окнам дождь. — РУБИ!!!

Ему на самом деле ничего от меня не надо. Я слышу по голосу. Просто он зашел на кухню, обнаружил там Банти, исполняющую роль Жены-Мученицы (ей бы на сцене играть), и это зрелище его так разозлило, что он ищет, на ком бы сорвать злость. Ближе всех оказываюсь я.

В спальне холодно — у нас ни в одной из спален не топят, — но я согрелась, энергично покрутив хулахуп в тесном пространстве меж двумя кроватями. Сейчас я, удобно свернувшись клубочком на розовом перкалевом махровом покрывале, с наслаждением читаю старый комикс Джиллиан, «Джуди». У меня точно такое же покрывало, как на кровати Джиллиан с другой стороны комнаты, только у нее персиковое, потому что ей первой дали выбирать цвет. Мне приходится делить спальню с Джиллиан: Нелл съехала из дома на Лоутер-стрит и теперь живет с нами. Причина в том, что у нее «крыша ползет» (так сказал Джордж; я не очень хорошо понимаю, что это значит, но после пары часов в ее обществе сама вижу, что она претерпевает какую-то метаморфозу). Она многое путает (я тоже, но я хотя бы помню, какой сейчас век и тому подобное) — недостаточно много, чтобы ее «упрятать» (именно это желание загадывает Джордж, когда ему достается «косточка желаний»), но достаточно, чтобы действовать на нервы Банти. Хотя, если вдуматься, что НЕ действует ей на нервы?

Разумеется, Джиллиан в ярости от нововведения. Чтобы ее задобрить, я вынуждена ходить на цыпочках и притворяться, что меня здесь на самом деле нет. Огромное количество моего времени уходит на задабривание Джиллиан. А вот Патриция (она уже подросток!) не тратит на это ни секунды. Правда, Патриция уже находится в совершенно ином пространственно-временном континууме, чем все мы (если это значит быть подростком, тогда я не хочу им быть!).

— РУБИ!!!

Похоже, он не отстанет. Я воровато приглаживаю покрывало. Лежать на застеленных кроватях — вопиющее нарушение установленных Банти правил. Мне кажется, она стала бы гораздо счастливей, если бы мы вообще не пользовались кроватями. По утрам ей не терпится вышвырнуть нас из постелей — она рывком отдергивает занавески и выковыривает нас из-под одеял, чтобы как можно скорей стереть отпечатки наших теплых тел на простынях, словно искореняя некое причудливое проявление детской жестокости.

В нашей спальне (Джиллиан никогда не использует местоимение множественного числа — она всегда подчеркнуто говорит «моя спальня», словно я иначе забуду) на полу ковер, на обоях вьются по трельяжам розовые розы, и еще стоит узкий дубовый гардероб, в котором пахнет как в старых чемоданах. Самый важный предмет обстановки — туалетный столик в форме боба, или просто «бобик»; по низу он украшен оборкой из той же материи, что и занавески. Его Джиллиан тоже считает своим, хотя покупали его для «нас», вместе с покрывалами, когда я переехала в эту комнату. Одна из (многочисленных) причин, почему Джиллиан так злится из-за моего переезда, — я до сих пор хожу во сне, и она по-настоящему боится, что я могу ночью подойти к ней, беззащитной, и сделать какую-нибудь гадость. Ха! Если б только я и вправду могла!

Я проверяю свое лицо в зеркале туалетного столика — не выдает ли оно меня виноватым видом. Не только из-за покрывала — кто знает, что еще я могла сделать не так? Заранее никогда не скажешь. Джордж и Банти поддерживают обширный свод разнообразных неписаных правил; иногда мне кажется, что у нас в доме действует ячейка некоего тайного общества, не менее сложного, чем масонское. Впрочем, правила Джорджа и правила Банти не всегда согласуются между собой — специально для того, чтобы усложнить жизнь их бедным детям. Некоторые правила хорошо известны, другие — хуже, и я постоянно попадаю в ловушки менее известных. Они открываются мне лишь случайно — вот только вчера я узнала, что девочкам нельзя сидеть положив ногу на ногу (Джордж) и что лейбористская партия еще опасней католической церкви (Банти).

— Руби! Иди вниз и помоги матери!

Бьюсь об заклад: последнее, в чем сейчас нуждается мать, — это моя помощь. Я очень неохотно спускаюсь вниз по лестнице — особенно сложно дается последний пролет, где обычно собираются самые воинственные духи и строят заговоры с целью возвращения на этот свет. В Лавке поскуливают щенки и сопят во сне котята, а под этим слоем звуков лежит еще один, приглушенный, — призраки готовятся к празднествам. Мы доживаем Над Лавкой последние дни: Банти уже присмотрела «миленький домик» в одном из диких, неизведанных пригородов — Эйкоме — и смерть Джиллиан, непосредственная причина Великого (и подлинно ужасного) Пожара в Лавке, сильно ускоряет наш переезд. Так что смерть Джиллиан — отчасти и благо для Банти. И для меня: ведь столик-бобик, хоть и слегка закопченный, достанется мне в единоличное пользование.

Я притормаживаю у кухонной двери и прислушиваюсь, прежде чем войти. Кажется, все достаточно мирно. Из-за пантомимы очень важно, чтобы все были в хорошем настроении. Мне приходилось бывать на всяких вылазках с Джорджем и Банти, когда они ссорятся, и поверьте мне, это чрезвычайно неприятно. То, что мы вообще идем на пантомиму в канун Рождества, несколько странно. Обычно мы ходим в январе, но на этот раз, кажется, Банти вбила себе в голову, что пойти на премьеру, то есть в канун Рождества, гораздо шикарней. Так что на самом деле Джиллиан погибла из-за нее.