– Пойду я, пожалуй. – Она резко отодвинула чашку и встала. – Извини. Всего хорошего.

Шортман и рта раскрыть не успел, как племянница унеслась, оставив ему только запах каких-то сложных духов и недоумение. Какая муха укусила эту несусветную девчонку? Неужели она ревнует? Похоже. Что ж, Адочка всегда была импульсивна – вспомнить только, как она пыталась покончить с собой после измены жениха, такого лысого… как уж его там звали! Вот, сейчас и имени уж не припомнить, а сколько тогда было пережито! Ада клялась, что никогда не выйдет замуж, и с дядюшки взяла обещание не жениться. Интересно, она сама это помнит? Расчувствовавшись, он набрал Адочкин номер.

– Ну что еще? – сухо отозвалась любимая племянница. – Не надо ли шубу твоей гёрлфренд выбрать? Или автомобиль?

– С этим погодим, – неуклюже пошутил Шортман. – Слушай, а помнишь, как ты вены резала из-за этого своего видеопрокатчика, а потом взяла с меня клятву никогда не жениться?

– Ну, во-первых, я не резала…

– Хорошо-хорошо, не резала…

– Во-вторых, к чему ты об этом заговорил?

– Я, может быть, женюсь.

– Представь себе, я догадалась, – ответила Ада. – Извини, не могу больше разговаривать. Созвонимся позже, ладно?

Как ни странно, ей стало легче. Главное, что дядя Леня помнит о своей пусть в шутку данной клятве – никогда не жениться. Главное, что он испытывает чувство вины и по-прежнему нежно привязан к ней, к Аде, а это значит, что она не будет забыта даже после того, как он исполнит свои матримониальные замыслы. К тому же хорошо, что его избранница ему ровесница, меньше шансов, что она разродится целым выводком будущих Шортманов, меньше шансов, что наследство придется делить между десятком алчных конкурентов.

Стоп. Ада помотала головой, словно пытаясь выбросить из нее неприятную ей самой мысль. Что зря мучиться? Может быть, он еще и не женится.

Ада ехала на работу, в редакцию журнала «Моск».

Нужно было дать взбучку ответственному секретарю – той самой дурище, на которую она только что пожаловалась дяде Лене, но не получила ни малейшего сочувствия. Он посоветовал «взять другую». Не самое лучшее предложение, если учесть, что нынешняя исполняла фактически обязанности редактора, была изумительно работоспособна, почти безотказна, не требовала беспрестанно повышения оклада, обладала чутьем на все новое, интересное, и…

И еще она раздражала Аду. Необыкновенно раздражала.

Пожалуй, Ада завидовала ей.

Дурища обладала, помимо перечисленных достоинств, способностью радоваться жизни и удивляться ей. И она умела смеяться, о, как она умела смеяться, а ведь Ада так мало слышала вокруг себя смеха! Подхалимское хихиканье, непристойное гоготанье, циничное хмыканье, тупой ржач. Но дурища смеялась, как смеются дети, заливисто и открыто, она даже голову запрокидывала, показывая далекие от идеала зубы, от смеха у дурищи подгибались колени, и ей приходилось садиться, если она вдруг на тот момент стояла. Так могут смеяться только люди беспечные и открытые. Так когда-то смеялась мать. Она могла найти радость в чем угодно – в хорошей погоде, в пришедшейся к месту шутке, в стишке, прочитанном ее дочерью на утреннике в детском саду. До того, как жизнь затюкала ее, перемолола в своей мясорубке, сделала тоску состоянием ее души… И как смеет дурища смеяться так, как смеет она радоваться всяким глупостям и никому не завидовать, даже Аде, и никого не бояться, даже Аду? Что она может, что она видела?

Вот прошлой весной, например. Дурища выпросила себе отпуск и поехала, куда бы вы думали? В захолустный городок Кашин! Вернулась и с восторгом делилась впечатлениями, говорила о доморощенном уюте деревянной двухэтажной гостиницы, в которой по ночам таинственно поскрипывают половицы, а персонал распивает за стойкой чай из ведерного самовара и приглашает постояльцев на чашечку. Рассказывала о главной и единственной улице города, асфальт которой давно потрескался и пророс лопухом, о рябом козле, вольнодумно привязанном у здания кашинской управы, о резных наличниках, жестяных петухах-флюгерах, о беленьких церквушках… И вся редакция слушала ее, аж рты пораскрывали! А когда Ада попыталась рассказать, как участвовала в сафари и ездила на нартах, ее слушали только из вежливости, а одна тетеха даже высказалась в том смысле, что ей, мол, жалко львов и ездовых собачек тоже жалко! Скажите пожалуйста, собачек! Да что ж в ней такое есть, в этой дурище, чего нет в Аде?

– Это что такое? – Она хлопнула об стол свеженьким, пахучим журналом.

– Где, Ада Константиновна?

– Да вот, вот! На обложке!

Два дня назад дурища позвонила Аде и спросила, чью фотографию помещать на обложку. Кандидатур было две. Американка Лори Андерсон, музыкант и художник, вздумавшая привезти свое шоу Homeland в Москву.

– Что за шоу-то? – поинтересовалась Ада.

– В двух словах не сказать.

– А вы попробуйте.

– Ну, скажем, это попытка описать жизнь в современном техногенном обществе, обществе потребления. Где все вокруг превращается в бизнес. Где все стоит денег, и человек тоже. Где никто не может радоваться, если ничего не покупает, и ценится только то, что стоит дорого…

– Все ясно, – перебила ее Ада, смутно ощущая в словах дурищи какой-то намек или посыл, как нынче говорят, мессидж, но предпочитая в это не углубляться. – Давайте намба ту.

Номер два был наш парень, Гарри Грищенко, модный и скандальный художник, настоящий перформансер. Гарри наклеивал на фотографии знаменитостей дохлых крыс, окурки, шприцы и прочую непотребную дрянь, даже презервативы, которые выглядели использованными, а может, таковыми и являлись? Грищенко называл это новым искусством, знаменитости обижались, выставки Гарри закрывались, на него подавали в суд – жуть как скандально! А скандал теперь в моде. У Ады другого мнения быть не могло: конечно, Грищенко на обложку. Но дурища не послушалась, и вот вам нате, свежий номер испорчен черно-белой фотографией Лоры Андерсон. У нее серый армейский ежик, откровенные глаза, неприукрашенное лицо и морщина между запущенными бровями. Ей, самое малое, пятьдесят.

– Вашу мать, почему все же именно она?

Дурища смотрела безмятежно, словно не на нее орала грозная шефиня!

– Она на человека похожа. Ада Константиновна, разве вы не видите? У нее лицо живого, думающего человека. Это я, заметьте, не упоминаю о том, что она настоящий музыкант и художник, а Гарри – непотребная однодневка, мыльный пузырь, раздутый скандалами. К тому же, извините, мне казалось, что я служу не в порнографическом журнале…

– Вы вообще не будете здесь служить, если немедленно не объясните мне, при чем тут порнография!

– Гарри Грищенко похож на задницу, – на голубом глазу сообщила ей дурища и вдруг захохотала. Ну как же не дура!

– Что?

Ада покосилась на фотографию Грищенко, которая лежала тут же, на столе, и, не удержавшись, прыснула. Гарри Грищенко был молодой, мордатый, наголо бритый, глаза у него были масленые, а губки собирались в розовый бутончик, и общее выражение его лица производило впечатление сказанной или сделанной непристойности, причем непристойности медико-биологической, лишенной эротического подтекста.