человеком. Эта психическая активность ведется, скажем так, на каком-то более глубоком уровне, и только ее результаты проникают в слой выше, где находятся вытесненные аффекты, причем эти результаты чужды для них в той степени, в которой сновидение чуждо бодрствующему сознанию. Требуется некая разновидность аналитического метода для того, чтобы понять сновидение, и необходимы познания мифологии, чтобы ухватить значение содержания, порожденного глубинными слоями психического.

[310] Разумеется, мотив змеи не может считаться индивидуальной особенностью сновидца, ведь сны о змеях широко распространены даже среди городских жителей, которые, возможно, никогда не видели живую змею.

[311] Можно было бы возразить, что змея в сновидении есть не более чем конкретизация образного выражения речи. Ведь об отдельных женщинах говорят, что они лукавы, как змеи, лживы, как змеи, упоминают змея-искусителя и т. д. На мой взгляд, это возражение вряд ли применимо к данному случаю, но обосновать свое мнение строго я вряд ли смогу, потому что змея и вправду часто фигурирует в человеческой речи. Более надежное доказательство появится, только если мы сумеем отыскать такой пример, где мифологический символизм не будет ни образным выражением, ни образчиком криптомнезии[206]; иначе говоря, нужно исключить всякую возможность того, что сновидец когда-то видел, слышал или читал о том, что составляет мотив сновидения, потом забыл, а затем бессознательно о нем вспомнил. Подобное доказательство видится мне чрезвычайно важным, поскольку оно означало бы, что рационально объяснимое бессознательное, состоящее из материала, вычеркнутого из сознания искусственно, есть как таковое лишь поверхностный слой, что под ним лежит абсолютное бессознательное, которое никак не связано с нашим личным опытом. Это абсолютное бессознательное тождественно психической деятельности, протекающей независимо от сознательного разума и независимой даже от верхних слоев бессознательного, незатронутой (быть может, не затрагиваемой) личным опытом. Это была бы надындивидуальная психическая деятельность, коллективное бессознательное, как я ее охарактеризовал, полностью отличная от поверхностного, относительного или личного бессознательного.

[312] Прежде чем заняться поисками такого доказательства, я хотел бы, ради полноты изложения, сделать еще несколько замечаний по поводу сна о змее. Складывается впечатление, будто гипотетический глубинный слой бессознательного – то есть коллективное бессознательное, как я буду теперь его называть, – перевел личный опыт пациента в отношениях с женщинами в сновидение о змеином укусе и тем самым превратил его в общий мифологический мотив. Причина – вернее, цель – этого перевода на первый взгляд выглядит не совсем понятной. Но если вспомнить фундаментальный принцип, гласящий, что симптоматика болезни одновременно есть естественная попытка исцеления (боль в области сердца, например, обозначает стремление вызвать эмоциональный всплеск), то и пяточный симптом надлежит рассматривать как своего рода попытку излечения. Из сновидения следует, что не только недавние разочарования в любви, но все более ранние разочарования, скажем, в школьные годы пациента, обретают посредством этого симптома признаки мифологического события, как если бы это могло каким-то образом помочь пациенту.

[313] Все сказанное выше, наверное, может показаться совершенно неправдоподобным. Но древнеегипетские жрецы-целители, начитывавшие гимн змее-Исиде против змеиного укуса, вовсе не воспринимали эту теорию как невероятную; не они одни, но и весь мир верил, как до сих пор верят первобытные народы, в магию по аналогии – или в «симпатическую магию»

[314] Здесь мы имеем дело с психологическим явлением, лежащим в основе магии по аналогии. Не следует видеть в этом древнее суеверие, которое мы давно переросли. Если внимательно перечитать латинский текст мессы, то глаз будет постоянно наталкиваться на знаменитое слово sicut[207], которое всегда подразумевает аналогию, обеспечивающую грядущую перемену. Другой замечательный пример аналогии – это разжигание огня в Sabbatus sanctus[208]. В былые времена огонь высекали из камня, еще раньше его добывали трением из дерева, и этот обряд был прерогативой храма. Поэтому в молитве священника говорится: «Deus, qui per Filium tuum, angularem scilicet lapidem, claritatis luae fidelibus ignem contulisti productum ex silice, nostris profuturum usibus, novum hunc ignem sanctifica» («Господь, чрез Сына Своего, зовущегося краеугольным камнем, Ты принес огонь света Своего верующим, так освяти для нас впредь сей новый пламень, высеченный из камня»). Уподобляя Христа краеугольному камню, мы как бы возвышаем простой кремень до уровня самого Христа, разжигающего новый огонь.

[315] Рационалист, возможно, посмеется над этим. Но что-то откликается у нас глубоко в душе, и это верно для миллионов мужчин и женщин христианской веры, пусть мы сами говорим разве что о чувстве прекрасного. То, что отзывается в нас, и есть та отдаленная основа, те «незапамятные» структуры человеческого разума, которые мы не приобрели недавно, а унаследовали из мутной глубины столетий.

[316] При условии, что такое надындивидуальное психическое существует, все, что переводится на язык его зримых образов, деперсонализируется, а если оно снова становится осознанным, то воспринимается sub specie aeternitatis[209]. Это не моя личная скорбь, а скорбь мировая; не моя личная, обособляющая боль, но боль без горечи, объединяющая все человечество. Целительный эффект в этом случае не нуждается в доказательствах.

[317] Впрочем, относительно фактического существования этой надындивидуальной психической деятельности я до сих пор не привел доводов, которые удовлетворяли бы всем требованиям. Теперь я попытаюсь это сделать, причем снова при помощи примера из практики. Пациент – мужчина тридцати лет, страдавший параноидной формой шизофрении. Он заболел в возрасте двадцати с небольшим лет. В его характере причудливо сочетались интеллект, упрямство и приверженность фантазиям. Служил он рядовым секретарем в одном консульстве. Видимо, желая восполнить свое предельно скромное существование, этот человек, одержимый мегаломанией, считал себя Спасителем. Он страдал частыми галлюцинациями и порою пребывал в состоянии сильного возбуждения. В периоды спокойствия ему разрешали без присмотра прогуливаться по больничному коридору. Однажды я застал его в коридоре, когда он смотрел из окна на солнце, щурился и как-то странно двигал головой из стороны в сторону. Он взял меня под руку и сказал, что хочет мне кое-что показать: мол, я должен посмотреть на солнце с закрытыми глазами, и тогда увижу солнечный фаллос. Если я буду двигать головой, солнечный фаллос тоже станет перемещаться, порождая ветер.

[318] Это наблюдение относится приблизительно к 1906 году. В 1910 году, когда я занимался мифологическими изысканиями, мне попала в руки одна книга Дитериха[210], частичная обработка так называемого Парижского магического папируса[211]; сам Дитерих полагал этот фрагмент литургией из митраистского культа. Текст содержал ряд предписаний, призывов и видений. Одно из видений излагалось в следующих словах: «И такова же так называемая труба, источник попутного ветра. Ибо узришь ты, как свисает с солнечного диска нечто, похожее на трубу. Тянется она к западным пределам, как если бы задувал непрерывно восточный