Иногда я переживал самые мучительные приступы ревности, и, честно признаюсь, это чувство во мне преобладало, когда я объявил о своем намерении отправиться в Англию — в чем ныне раскаиваюсь. Знаете, куда бы я ни приходил в те дни, когда летал как голубь Ноя, не находя себе места, каждый молокосос, знавший о моих близких отношениях с Федеровичами, ухмыляясь, подходил ко мне и спрашивал: «Разве мадемуазель Ивановна не божественно хороша?» Или, увидев ее где-то, сообщал мне: «Честное слово, она самое очаровательное создание на свете!» Как эти мухи жалили меня! Некоторые из них к тому же имели наглость быть дьявольски привлекательными, а двое заливались румянцем смущения от оказываемых им почестей и от наград за проявленную ими доблесть. Я решил (в высшей степени великодушно, скажете вы), что эти самодовольные хлыщи не должны вырвать мой приз из моих рук и что я должен стеречь Ивановну и оберегать ее от них, по крайней мере охранять тот плод, который я не могу сорвать. Я чувствовал, что смог бы, путем неимоверных усилий, уступить Ивановну несчастному Молдовани, если б тот снова появился, ибо его право я не в состоянии оспаривать, но следующий за ним — я, и буду отстаивать свое преимущество перед всем миром. Право слово, не знаю, как мне быть. Но одно я твердо решил: если я буду окончательно обречен на отказ от своих надежд на Ивановну, то никогда, никогда больше не позволю глазам заглядываться на других женщин, а душе моей пылать из-за какой-то другой особы. Да что об этом говорить! Неужто кто-то осмелится войти в храм, освященный ее образом, образом, который никто не в состоянии затмить!

Теперь я опять наношу визиты старым друзьям, но испытываю при этом некую скованность, что делает каждый визит весьма болезненным для меня, и все-таки не могу не повторять их снова и снова. Я понимаю к тому же, что моя страсть причиняет страдание той, кого я должен был бы оберегать от любых мук, и все-таки не могу удержаться от взглядов, полных любви. Прошлым вечером она весьма искусно вступила в рассуждения о любви, естественно предназначенные для моих ушей, хотя и обращалась к какой-то гостье, которая заметила, что весьма сожалеет, что Москва столь далека от Петербурга. «Да, — сказала Ивановна, — путь не близкий, моя бедная сестра тоже почувствовала это, когда вышла замуж за графа. И все-таки эти города не разделены морями, кроме того, в них живет один и тот же народ, так что ее испытание было совсем пустяковым в сравнении с переживаниями того, кто покинул свою родину, чтобы жить среди иностранцев».

«Но ваша сестра так любила графа, что отправилась бы с ним куда угодно. По крайне мере, теперь она любит его столь самозабвенно, что была бы счастлива с ним в любом месте», — заметила дама.

«Вероятно, так и есть, — сказала Ивановна, — поскольку любовь ее действительно очень сильна; в моем брате Федеровиче и своем милом мальчике она имеет то благо, которое во многом компенсировало бы даже расставание с ее страной. Но поверьте мне, сударыня, — добавила Ивановна, и слезы блеснули в ее глазах, — я слишком русская и считаю, что, будь эти нежные узы чуть менее прочными, моя сестра не смогла бы даже ради них покинуть свою страну без страданий, да и ни один порядочный мужчина не решился бы причинить такой удар любимой женщине».

Слингсби, эти слова показали мне все в новом свете, и я не совсем понял, как интерпретировать сказанное. Хотя это кажется абсолютно очевидным способом сказать мне, что она не настолько любит или может когда-нибудь полюбить меня, чтобы любовь заставила ее оставить ради меня свою страну, тем не менее речь ее определенно доказывает, что она серьезно над этим размышляла. Утопающий хватается за соломинку. И я не могу ничего поделать, ищу в этом высказывании пусть небольшого, но утешения, хотя, признаюсь, ничего не было сказано прямо, но вы же знаете о вошедшей в поговорку осмотрительности женщин — и абсолютно ясно, что Ивановна все обдумала.

И все-таки моя страна тоже дорога моему сердцу! Я ощущаю это даже в присутствии Ивановны! А моя матушка! Как бы мне хотелось, чтобы вы, Слингсби, оказались здесь, поскольку нуждаюсь в вашем совете. Ах, нет! Не нужны мне советы, у меня есть лишь один путь. Часто, когда я обманываю сам себя, правда открывается мне, и я обреченно понимаю, что мой рассудок позволяет мне наносить эти визиты только с намерением завоевывать предмет моей любви, а Ивановна хладнокровно примиряет меня с неизбежным злом. Когда я воображаю, что она попытается смириться сама, то понимаю, что ее сердце принадлежит России. У меня нет надежды разбудить в ней супружескую нежность, живой интерес любовницы. И в ее уважении ко мне слишком много благодарности, что характерно для настоящей дружбы. Я слишком ясно вижу, что если бы женился на ней, то не смог бы сделать ее счастливой, или если бы смог, то сам не поверил бы в это, поскольку приписывал бы каждое выражение ею удовольствия либо благодарности за проявленную заботу в прошлом, либо жалости к моим настоящим тревогам. Чему угодно приписывал бы, кроме душевного выбора, которого так страстно желает мое сердце, считающее вместе с Томсоном,

«что ничто, кроме любви, не может ответить на любовь

И воздать блаженством, не знающим тревог».

И тем не менее, несмотря на все, что говорили мудрые и уважаемые люди, и явно не без основания, в моем случае я должен думать иначе.

Том ворвался ко мне сказать, что мое письмо следует немедленно запечатать, но при этом осчастливил меня тем, что принес пакет из Англии. Прощайте! Можете радоваться, что меня прервали, поскольку я написал вам целый том. Надеюсь и от вас получить то же самое.

Всегда ваш

Эдвард Инглби

Достопочт. Чарльз Слингсби

сэру Эдварду Инглби

Эштон Гроув, 10 дек.

Мой дорогой баронет!

Получил от вас два письма из Москвы. Первое написано по вашем прибытии в этот несчастный город; второе — когда вы нашли объект ваших поисков, каковой к этому времени, надеюсь, вы в безопасности доставили к родным в Петербург, откуда, честно вам скажу, мне бы не хотелось получать никаких писем, так как гораздо больше жажду заполучить своего друга in propria persona[3], нежели его откровенное и прочувственное послание.

К такому пожеланию приводит меня сейчас забота о вас и о вашей бесценной матушке, которая безмерно сожалеет о вашем отсутствии. Она так настрадалась этой зимой, частью от беспокойства за вас, частью от жестоких холодов, что, боюсь, вы найдете ее весьма изменившейся, и не могу скрывать от вас, что ради нее необходимо ускорить ваш отъезд. Но, поверьте, гораздо больше я тревожусь за вас.

Не нужно иметь никаких пророческих способностей, чтобы предвидеть, что вы на все готовы с вашей рыцарской миссией в Москву, так же безрассудно влюбившись в прекрасную героиню, как это всегда случалось с каким-нибудь древним или современным рыцарем. И меня охватывает все больший ужас от страха, что вы откроете свои чувства этой леди, к которой, должен признаться, испытываю большую симпатию. Но уверяю вас, я надеюсь на то, что ее горести окажутся достаточно мучительными, чтобы она могла еще и выслушивать ваши стенания. Ибо конечно же пусть лучше прекрасная юная леди поплакала бы чуть больше, чем вы, последний отпрыск древнего рода, единственная надежда вашей любимой и достойной уважения матушки. Человек высокого звания и таланта, будет потерян для своей страны и своих друзей, если он заключит брак с иностранкой. Какой бы любезной она ни была, никогда не сможет она ни подарить, ни получить того счастья, которое может и должно быть уделом для вас обоих, и, несомненно, так со временем и будет, если вы позволите беспристрастному рассудку быть вашим советчиком.