Ну что же, и худшее из примирений с женщиной лучше, чем самое распрекрасное с самим собой.

– В сумке нет ничего, что стоило бы красть или хотя бы искать, – устало сообщает Викки и выпячивает губы, глядя на «Le Sac» с таким выражением, точно это выброшенный морем на берег обломок затонувшего многие годы назад судна. – Деньги, – апатично продолжает она, – я спрятала в особом месте. То есть секрет у меня все-таки есть, но только один. Ты бы их ни за что не нашел.

Я так хочу обнять ее колени, ясно, впрочем, что руки сейчас распускать не время. Малейшее неверное движение – и мне придется звонить по телефону, подыскивая для себя номер на другом этаже, а то и в «Шератоне», – стоит он в четырех холодных, пустынных кварталах отсюда, а куртки, чтобы защититься от пронырливой канадской сырости, у меня нет.

Викки окидывает взглядом стеклянный столик, на котором лежит рядом с пачкой сигарет ее раскрытый бумажник. Из бумажника торчит снимок ухмыляющегося безмозглого Эверетта (и возможно, отличить мое безрадостное, серьезное лицо от его физиономии сейчас трудновато).

– На самом деле я верю только шести людям на свете, – смягчившимся голосом сообщает Викки, глядя на рыло Эверетта. – Я думала, ты можешь стать одним из них. Важным для меня. Но наверное, у тебя и так уже слишком много подруг. Возможно, для кого-то из них ты – единственный.

– В этом ты можешь и ошибаться. Я еще способен понять, кто мне нужнее всех.

Викки недоверчиво смотрит мне в лицо.

– Для меня очень важны глаза, понимаешь? Это окна в душу человека. И твои… Я думала, что мне удалось разглядеть в них твою душу. Но сейчас… – Она недоверчиво покачивает головой.

– Что ты в них видишь сейчас?

Выслушивать ее ответ мне не хочется. Я этого вопроса даже миссис Миллер никогда не задавал, да она и сама не стала бы распространяться на такую тему. В конце концов, нас же интересует не правда, только возможности. Знать слишком много правды – это может и оказаться похуже смерти, и продлиться дольше, чем она.

– Не знаю, – говорит Викки тонким, чуть слышным голосом, и я понимаю, что лучше мне эту тему оставить, не то она может решить, что знает. – Почему тебя так заинтересовал мой сводный брат?

– Первый раз о нем слышу, – отвечаю я.

Викки снимает со стола бумажник, поднимает снимок так, что я оказываюсь лицом к лицу со смуглым хлыщом.

– Это он, – говорит она. – Бедняжка.

Как много непредвиденного в жизни. Сотни личного характера объяснений и оправданий рвутся из моего горла наружу, приходится натужно сглатывать, чтобы удерживать их. Хотя сказать мне, разумеется, нечего. Как и все ненужные извинения, эти станут лишь пустой тратой времени. Однако я чувствую, как на меня налетает вихрем дремотность, давно знакомое потрясение вдруг пропитывает мое восприятие всего, что я вижу и слышу. Ко мне возвращается ироничность. И мне представляется, что, если я попытаюсь что-то сказать, губы мои зашевелятся, но не издам я ни звука. Что и перепугает обоих нас до смерти. Почему, господи боже, невозможно позволить неведенью оставаться неведеньем?

– Бедный мальчик давно уже умер и отправился на небеса, – говорит Викки. Потом поворачивает снимок к себе, оценивающе вглядывается в него. – Погиб в Форт-Силле, Оклахома. Сбит армейским грузовиком. Он – сын папиной жены. Был сыном. Бернард Твилл. Бенни Твилл.

Она с хлопком закрывает бумажник, опускает на стол.

– Я его почти и не знала. Когда он погиб, Линетт дала мне его фотографию, помещавшуюся в бумажник. Не понимаю, как получилось, что я храню ее до сих пор. – Теперь она смотрит на меня ласково. – Я не спятила. Просто у женщин странные отношения с их кошельками, сумочками.

– Я, пожалуй, вернусь в постель, – произношу я голосом, уже и на шепот почти не похожим.

– Будь счастлив как можно дольше, а все остальное к чертям. Хороший девиз, правда?

– Правда. Отличный, – говорю я, забираясь на большую холодную кровать. – Прости меня за эту историю.

Она улыбается, сидит, глядя на меня, а я натягиваю простыню до подбородка и начинаю думать о том, что вообразить жизнь, мою и Викки Арсено, вовсе не трудно. Пожалуй, она даже понравилась бы мне – настолько, насколько может понравиться любая жизнь. Жизнь в небольшом, но преуспеянии, с чистыми столовыми салфетками. Жизнь, в которой секс играет ночами важнейшую роль, – и секс лучший, чем с любой из восемнадцати или сколько их там было женщин, которых я знал и «любил» прежде. Жизнь с пониманием всего значения истории и населявших ее поколений. Жизнь, полная весьма вероятной верности, рыбалок с каким-нибудь лучшим другом, жизнь с нашей собственной маленькой Шейлой или маленьким Мэттью, с покупкой небольшого туристского автоприцепа – этакого круизного зверя, из крошечных амбразур которого мы будем наблюдать нашу страну. Пол и Кларисса смогли бы присоединиться к нашей компании. Я мог бы продать мой дом и перебраться не в «Фазаний ручей», но в Квакерстоун, округ Бакс. Возможно, уйдя на покой, мы поездили бы по свету в составе делегаций Корпуса мира или «Виста»[31]– «посвятили бы наши жизни достойному делу». Мне больше не нужно было бы спать одетым, а то и вовсе просыпаться на полу. Я мог бы забыть, как жил в узилище моих эмоций, и больше не думать о таких вещах.

Короче говоря, мог бы естественным образом распространить почти все мои нынешние принципы и взгляды за пределы того, что я знаю сейчас.

И что в этом дурного? Разве не этого желаем и все мы? Заглядывать за горизонт и видеть ожидающее нас яркое, успокоительное будущее? Привлекательную жизнь на покое?

Викки включает телевизор и зачарованно вглядывается в осветившийся, замерцавший экран. Два часа ночи, фигурное катание (от баскетбола остались одни воспоминания). Судя по всему, Австрия. Бортики с рекламой «Чинзано» и «Ролекса». Тай и Рэнди[32]безупречно владеют своими телами. Он – мистер Элегантность: либелы, двойные сальховы, идеальные шпагаты и прыжки. Она – олицетворение всего, чего может желать мужчина: податливая, но горячая, гибкая, как лебедь. И это единственное в их жизни, точное во всем выступление на безупречную шестерку. Вместе они выполняют совершенный двойной аксель, воспаряют в двух тройных тулупах, в лутце и вращаются, – Тай выполняет тодес, Рэнди по-рыцарски опекает ее. Дольше секунды австрийцам сдержать восторг не удается. Эти двое так же хороши, как Белоусова и Протопопов, но они еще и американцы. Да кому важно, что они потерпели неудачу на Олимпиаде? Кому интересны слухи о том, что они терпеть друг дружку не могут? Кого волнует, что при близком рассмотрении Тай не так уж и красива (а кто красив)? Она все равно экзотична, как берберийка, – царственные бедра, сногсшибательная грудь. Важно, что они, как и всегда, отдаются выступлению полностью, и каждому австрийцу хочется стать, всего на минуту, американцем и не противиться чувству, что мир устроен правильно.